Оксана Ветловская - Имперский маг. Оружие возмездия
— Не смешите меня, пан Габровски, — холодно произнёс Штернберг. — Я знаю не хуже вас, что многие на вашем месте готовы без особых раздумий стать верноподданными хоть самого дьявола за лишнюю миску лагерной баланды.
Поляк блеснул тёмными запавшими глазами, но его заслонил поднявшийся Илефельд.
— Довольно. Герр Габровски зарекомендовал себя как отличный специалист, всей душой преданный делу рейха.
— Он обыкновенный предатель, — жёстко возразил Штернберг. — Я бы не стал ему доверять. На вашем месте, группенфюрер, я не допустил бы его присутствия даже на совещании, не говоря уж о самой операции. Тем более что он, по-моему, обладает незаурядными экстрасенсорными способностями… Дроги пане, что вы там забились, как крыса в щель? Прошэ тутай, — Штернберг, неприятно улыбнувшись, указал прямо перед собой.
Поляк поднялся, медленно раскладываясь во всю длину, как штатив. Он был довольно высок, широк в кости, но очень тощ — колючей, нездоровой худобой — плешив и сед. Возраст его определить было невозможно: ему могло быть и едва за тридцать, и далеко за пятьдесят. Лагерь всех уравнивал в летах, ставя за шаг до смерти.
— Прошэ ближэй. — Штернберг поманил его пальцем.
— Простите, герр оберштурмбанфюрер… я хорошо знаю немецкий.
— Догадываюсь. Возможно, уже гораздо лучше, чем польский.
Поляк никак не отреагировал на унизительную колкость.
— А ведь я в некотором роде заочно знаком с вами, пан Габровски. Ваши публикации по Зонненштайну — они произвели на меня впечатление, хотя уже тогда мне казалось, что вы как исследователь страдаете излишним романтизмом. Впрочем, сейчас романтизм вам уже вряд ли свойствен, не так ли, пан Габровски? — Штернберг тщетно ждал какого-нибудь эмоционального всплеска. — Ещё я хорошо знаком с вашим, так сказать, другом, который сдал вас. С профессором Кауфманом. Его до сих пор мучает совесть. Если ещё мучает. Он был очень плох, когда я виделся с ним в последний раз…
Штернберг готов был ввести стальной щуп своего сознания в сознание стоящего напротив человека, едва оно приоткроется. Однако поляка будто бы ничто не трогало. Серое его лицо с задубевшей морщинистой кожей, плохо выбритое, выражало лишь невытравимую тоску бесконечных «аппеллей» да готовность делать что угодно, хоть грязь дорожную поедать, лишь бы герр офицер не отходил нагайкой. Внешне это был сломленный, уничтоженный человек, которому было уже решительно всё равно, как и на кого работать. Удивляло безмерно, как эта человеческая оболочка добилась каких-то там невиданных результатов, позволявших отрекомендовать полумёртвого поляка как «отличного специалиста». Такое вопиющие несоответствие характеристики и наружности Штернбергу очень не понравилось. А худшим из всего явилось то, что бывший узник оказался сильным экстрасенсом и потому был наглухо запечатан для других ясновидящих. Штернберг, например, для этого поляка тоже был закрытой книгой. Но последнее не могло послужить утешением Штернбергу, с яростной досадой обнаружившему, что он не способен засечь ни единого намерения подозрительного поляка. Ментальная скорлупа пана Габровски, вопреки его внешности доходяги, оказалась на зависть прочной. Безрезультатно поколупав её и рассмотрев нездоровую коричневатую ауру, ничего особенного, впрочем, не выражавшую, Штернберг раздражённо сказал:
— Я ему не доверяю, группенфюрер. Я настаиваю на его полной ментальной проверке.
— Я присоединяюсь к требованию рейхсмагиера, — заявил Зельман. — Он имеет полное право контролировать всякого, кто покажется ему неблагонадёжным.
— Повторяю, это недопустимо. — Илефельд скрестил руки на груди и поглядел в окно.
— Вероятно, несведущему человеку непросто понять, — с нехорошей ленцой в голосе заговорил Штернберг, демонстративно разглядывая поляка, нелепого и неуместного среди офицеров, как кочерга среди рапир, — но ментальный досмотр не предполагает никакого воздействия со стороны проверяющего. Процедура, в сущности, очень проста. Я бегло просматриваю сознание, как картотеку. Заметьте: просматриваю, не вдаваясь в подробности, — я не хочу быть бестактным. Но, полагаю, присутствующим нечего скрывать, если все здесь преданы рейху именно так, как вы говорите, группенфюрер. Процедура абсолютно безвредна и занимает полминуты. Гипноз необязателен. Я верно говорю, пан Габровски?
— Верно, господин оберштурмбанфюрер, — безо всякого выражения ответил поляк.
— А вы согласны пройти ментальный досмотр?
— Как прикажете, господин оберштурмбанфюрер… — покорно пробормотал бывший узник, но при этом быстро глянул в сторону, словно прося у кого-то защиты, и с дальнего кресла взметнулся молодой офицер, по-видимому приставленный к поляку не то в качестве куратора, не то в качестве надзирателя.
— Я протестую, рейхсмагиер. Ваш так называемый досмотр означает полную власть над человеческим сознанием. Вы не вправе заставлять участников независимой комиссии проходить подобную процедуру…
— Вам я настоятельно советую не вмешиваться, штурмбанфюрер, — резко оборвал его Зельман.
— Потому как вы наряду с вашим подопечным — первые в очереди на проверку, — вкрадчиво добавил Штернберг. — Я вам обоим не доверяю.
Офицер — Штернберг запомнил, его фамилия была Эдельман — сел обратно в тёмный угол. Он по-прежнему был спокоен — он был очень спокоен, его неестественное отрешённое самообладание с самого начала представлялось Штернбергу ледяной глыбой в каскаде чужих мыслей и эмоций, — но его на долю мгновения резануло беспокойство. Это Штернберг отчётливо ощутил. Эдельман, интеллигентный красавец штабной породы, выделялся странной способностью постоянно думать о чём-то несущественном. Его пресные обезличенные мысли наводили на подозрение, что этот человек зачем-то сурово контролирует своё сознание, памятуя о том, что его размышления в любую секунду могут быть перехвачены. Следить за собственными мыслями — поистине каторжная работа, и в любое другое время Эдельман заслужил бы безусловное уважение Штернберга, но сейчас он со своей загадочной особенностью представлялся фигурой в высшей степени подозрительной.
— Ваше недоверие лишено оснований, рейхсмагиер, — устало возразил Илефельд. — Герр Габровски приказом рейхсфюрера назначен вашим дублёром и помощником, так что вы обязаны ввести его в курс дела, а что касается штурмбанфюрера Эдельмана, то его кандидатура одобрена самим фюрером. Вы что же — смеете предположить, что фюрер способен ошибаться?
Некоторое время Штернберг всерьёз раздумывал над тем, чтобы, собравшись с силами, попытаться впечатать в дубовое сознание Илефельда мысль об обязательном разрешении на досмотр, но это уже было бы прямой ментальной атакой, и ясновидящий поляк тут же доложил бы об этом — недаром всё-таки они притащили его с собой…
