Александр Дюма - Тысяча и один призрак
В 1825 году между Россией и Польшей разгорелась борьба не на жизнь, а на смерть, когда истощаются не только силы народа, но и силы отдельной семьи.
Мой отец и два моих брата восстали против нового царя и присоединились к восстанию под знаменем польской независимости, постоянно подавляемой и всегда вновь возрождающейся.
Однажды я узнала, что убит мой младший брат; на другой день мне сообщили, что смертельно ранен мой старший брат; наконец, после целого дня пальбы из пушек, к которой я с ужасом прислушивалась и которая раздавалась все ближе и ближе, явился мой отец с сотней всадников, – это все, что осталось от той армии повстанцев, которыми он командовал. Он заперся в нашем замке с намерением погибнуть под его развалинами.
Отец мой был необычайно храбрым, но боялся за меня. И в самом деле, для отца речь шла о смерти, так как он не дался бы живым в руки врагов; меня же ожидало рабство, бесчестье и позор.
Из сотни оставшихся людей отец выбрал десять, призвал управляющего, отдал ему все наше золото и драгоценности и, вспомнив, что во время второго раздела Польши моя мать, будучи еще почти ребенком, нашла убежище в неприступном монастыре Сагасгру в Карпатских горах, приказал проводить меня в этот монастырь, не сомневаясь в том, что если там оказали гостеприимство матери, то окажут его и дочери.
Хотя отец сильно любил меня, прощание со мной не было продолжительным: русские должны были, по всей вероятности, появиться возле замка завтра, и нельзя было терять времени.
Я поспешно оделась так, как одевалась обыкновенно, когда сопровождала братьев на охоту. Для меня оседлали самую надежную лошадь, отец выдал нам свои собственные пистолеты тульской работы, обнял меня и распорядился отправляться в путь.
В течение ночи и следующего дня мы преодолели двадцать миль, следуя по берегам одной из тех рек без названия, которые впадают в Вислу. Теперь мы были в безопасности.
Когда рассвело, в первых лучах солнца мы увидели заснеженные вершины Карпатских гор. К концу следующего дня добрались до их подножия. На третий день утром мы вошли в одно из ущелий.
Наши Карпатские горы совершенно не похожи на ваши горы. Ту т перед вами предстает во всем своем величии природа своеобразная и грандиозная. Грозные вершины теряются в облаках, покрытые снегом; громадные сосновые леса отражаются в зеркальной поверхности озер, похожих на моря; эти озера никогда не бороздила лодка, их хрустальную поверхность никогда не мутила сеть рыбака; редко-редко раздается там голос человека, слышится песнь, которой вторят крики диких животных; песня и крики будят удивленное, одинокое эхо.
Целые мили здесь можно ехать под мрачными лесными сводами; на каждом шагу тишина может прерваться чудными звуками, повергающими вас в изумление и восторг. Там вас везде подстерегает опасность, тысячи различных опасностей, но вам некогда испытывать страх, настолько величественна эта опасность. То вы встречаете образовавшиеся от тающего льда водопады, низвергающиеся со скалы на скалу и заливающие узкую, проложенную диким зверем и преследовавшим его охотником тропинку, по которой вы шли; то подгнившие от старости деревья падают со страшным треском, похожим на грохот землетрясения; то, наконец, поднимается ураган, надвигаются тучи, и молния сверкает и прорезывает их, как огненный змей.
Затем после остроконечных вершин, после бескрайних девственных лесов перед вами открываются до самого горизонта холмы, издали напоминающие волнующееся море. Не ужас овладевает тогда вами, а тоска, вы впадаете в глубокую меланхолию, которую ничто не может рассеять: куда бы вы ни кинули свой взор, всюду однообразный вид. Вы двадцать раз поднимаетесь и спускаетесь по одинаковым холмам, тщетно разыскивая протоптанную тропу, вы чувствуете себя затерянным, одиноким среди величественной природы, и ваша меланхолия переходит в отчаяние. В самом деле, ваше продвижение вперед становится бесцельным, вам кажется, что оно никуда вас довести не может; вы не встречаете ни деревни, ни замка, ни хижины – никакого следа человеческого жилья. Иногда только, чтобы усугубить мрачный пейзаж, попадается образовавшееся в глубине ущелья маленькое озерцо, без тростника и кустов, которое, как Мертвое море, преграждает вам путь своими зелеными водами, а над ними носятся птицы, улетающие при вашем приближении с пронзительными, душераздирающими криками. Вот вы сворачиваете и поднимаетесь по холму, спускаетесь в другую долину, поднимаетесь еще на один холм, и это продолжается до тех пор, пока вы не преодолеете целую цепь холмов, постоянно понижающихся.
Но вы поворачиваете на юг, и цепь кончается, пейзаж снова становится величественным, вы видите другую цепь очень высоких гор, более живописных и более разнообразных по очертаниям. Тут опять все покрыто лесом, все перерезано ручьями; тут тень и вода, и пейзаж оживляется. Слышен колокол монастыря; по склону гор тянется обоз. Наконец, в последних лучах солнца вы различаете деревеньку, чьи домики жмутся один к другому, словно стая встревоженных белых птиц. С появлением признаков цивилизации возвращается опасность, причем более реальная, чем в описанных прежде горах. Приходится бояться не медведей и волков, а шайки молдавских разбойников.
Однако мы продвигались. Пропутешествовав десять дней без приключений, мы наконец увидели вершину горы Пион, возвышающуюся над всеми соседними; на ее южном склоне и находится монастырь Сагастру, в который я направлялась. Прошло еще три дня, и мы наконец добрались до него.
Стоял конец июля. День выдался жаркий, и, когда начало вечереть, мы с громадным наслаждением вдыхали горную прохладу. Мы проехали развалины башни Нианцо, спустились на равнину, которую давно видели из ущелья. Мы могли уже оттуда следить за течением Бистрицы, по берегам которой пестрели красные и белые цветы. Мы ехали над пропастью, на дне которой текла река, которая здесь была просто потоком. Наши лошади двигались парами из-за узкой тропы. Впереди ехал наш проводник, склонившись к самому крупу лошади. Он пел монотонную славянскую песню, к словам которой я прислушивалась с особенным интересом.
Певец был, несомненно, поэтом. То была настоящая песнь горца, исполненная печали и мрачной простоты.
Вот слова этой песни:
На болоте Ставиля безмолвье царит —
Там злого разбойника тело лежит.
Скрывая от кроткой Марии,
Он грабил, он жег, разрушал;
Он честных сынов Иллирии
В пустынных горах убивал.
Его сердце пронзил злой свинец ураганом,
И острым изранена грудь ятаганом.
Три дня протекло. Над землей
Три раза уж солнце всходило.
И труп под печальной сосной
Три раза оно осветило.
И о чудо! – четвертая ночь лишь прошла,
Из ран вдруг горячая кровь потекла.
Уж очи его голубые
Не взглянут на радостный мир,
Но ожили мысли в нем злые…
Бежим! Тот разбойник вампир!
Горе тем, кто к болоту Ставиля попал.
От трупа бежит даже жадный шакал,
И коршун зловещий летит
К горе с обнаженной вершиной.
И вечно безмолвье царит
Над мрачной и дикой трясиной.
Вдруг раздался ружейный выстрел, просвистела пуля. Песнь оборвалась, и проводник, сраженный наповал, скатился в пропасть. Лошадь же его остановилась, вздрагивая, и стала вытягивать свою умную морду в сторону пропасти, в которой исчез ее хозяин.
