Карлос Фуэнтес - Старый гринго
Арройо судорожно глотнул воздух — его вздох был как стон получившего удар в пах, — и чтобы скрыть невольное проявление сокровенных чувств, тут же отхаркнулся и сплюнул густую мокроту в бокал с мескалем. Это было неприятное зрелище, и Гарриет отвернулась, но Арройо с силой поднял ее подбородок.
— Погляди на меня, — сказал Арройо, выпрямившись возле Гарриет, встав на колени: крепкая смуглая грудь, голый подтянутый живот и черное густое облачко волос, обволакивающее будто сосуд с мескалем и пару агуакатов; точеные, гладкие, лоснящиеся ноги индейца и такое черное густое облачко, какого она никогда не видела, и засмеялась, вдруг вспомнив Дилейни и его щуплого сонного карлика, прикорнувшего на редкой рыжей соломе, услышав голос Дилейни: будь моей женой, Гарриет, покажи, как ты меня любишь, делай что хочешь, ты же знаешь, я ничего не прошу, кроме твоих ласк, Гарриет, — а потом его вялые, холодные конвульсии; Арройо же сам будто близнец своего фаллоса и бурный поток: именно это означает его имя: Брук, Стрим, Крик;[42] Том Крик, Том Брук — неплохое английское имя для человека, похожего на Томаса Арройо! И она смеялась над ним, стоявшим перед ней на коленях, вовсе не похвалявшимся своей мужской статью, которую она видела и притом понимала, что там нечего понимать, что Арройо, ее Том Брук, — обыкновенный самец она давно слышала, что такие мужчины, как погонщики скота, стригальщики овец, каменщики, всегда готовы облегчать, а не осложнять себе жизнь рефлексиями и так же просто удовлетворяют свое желание, как ходят, чихают, спят или обедают. И Арройо такой же. Мысль эта промелькнула, но она тут же внутренне себя одернула: не надо смотреть на него сверху вниз — лучше, гораздо лучше думать, что в действительности Арройо всегда в силе — или почти всегда, — побуждаемый каким-то собственным стимулом, для нее непостижимым. А если он вот таков с нею, только с нею, и больше ни с кем, ни с одной другой женщиной?
«Гарриет Уинслоу, — тут же молча отчитала она себя, — гордыня — это грех. Превращаться в глупую и тщеславную девчонку уже поздно. Ты никого не сведешь с ума, ни в Мехико, ни в Вашингтоне. Спокойно, спокойно, мисс Гарриет, тихо, девочка».
Она говорила уже не самой себе, воображение перенесло ее к любовнице ее отца, к влажной негритянке во влажном и молчаливом доме, где огни поднимались и спускались по лестницам.
— Погляди на меня, — повторил Арройо. — Погляди: ты считаешь (это ему, во всяком случае, хотелось выразить) (теперь она сидит в одиночестве и вспоминает), что самой тебе не по силам расшевелить меня, взбудоражить, хотя я смотрю на твое лицо, потому что ты, наверное, красива, но красота — не единственная причина, чтобы вот так замереть перед кем-нибудь или чем-нибудь, (…Как, например, перед змеей, усмехнулась про себя Гарриет, или перед миражем в пустыне, или во власти глубокого сна, из которого никак не вырваться, падая и падая в бездну сновидения, становясь вечным странником по дорогам сновидений). Нет, — сказал Арройо, — ты думаешь о каких-то неприятных и грустных вещах, гринга, я просто думаю о красоте ил и о любви или вдруг представляю себе, кто ты, или ты заставляешь меня представить, кто я, или вдруг каждый из нас в отдельности вспоминает еще о ком-нибудь и благодарит другого за то, что мы смотрим друг на друга и возвращаем прекрасное воспоминание. (Да, она подняла вверх руку, раскрыв ладонь). Здесь, в эту ночь, я могу вообразить многое, чего никогда не было, или пожелать то, чего мы никогда не имели, — сказал Арройо, сцепив пальцами свою раскрытую ладонь с ее ладонью: с ее — холодной и сухой, свою — горячую, но тоже сухую. Простыни вздымались белой пеной под их коленями; постель, как застывший прибой, который колышется, когда поезд трогается с места, устремляясь к следующему бою; сражению, походу, еще предстоявшим Арройо в жизни. Это ложе супругов Миранда, принявшее влюбленных, заволновалось, словно само собой, словно не было тех двоих, кто сейчас жил ритмом волн, мгновением горячих приливов, рождающихся в неведомых глубинах и разбивающих зеркало холодного моря, взрывающих гладь действительности.
Рука одного крепко сжимала руку другого.
Он сказал, что целых тридцать лет был как заколдованный, глядя на усадьбу: ребенком, мальчишкой, молодым парнем. А потом все пришло в движение. Не он первый начал. Он только присоединился. Но понял: это принадлежит ему, будто сам зачал революцию меж холмов Чиуауа, да, грингита, именно так. Но главным было другое. Самое важное то, что он наконец расшевелился, он и все они, согнутые пополам, очнулись, будто стряхнули сон после марихуаны, вялые смуглые животные, страдающие от жажды и от ран, встали с ложа равнины, вышли из горных ущелий, босые ноги деревень, съедаемых вшами; разговаривала ли она с Луной, женщиной, которая ушла из маленькой деревушки на севере Мексики, знает ли она это, знает? Так вот, движение его расшевелило, взбудоражило, а теперь — он с силой опустил ее руку и прижал к своему животу, — теперь он ей все скажет, только ей, но никогда и ничего не скажет Луне — женщина все поняла бы, но назвала бы это предательством, потому что оба они — мексиканцы, и он расскажет про все гринге, потому что об этом можно рассказать только человеку, который приехал издалека, из такой чужой страны, как Соединенные Штаты, из другого мира, из мира, который не Мексика, из мира далекого и странного, из баламутного и несуразного мира янки, которые не понимают толка ни в хорошей еде, ни в бурных революциях, ни в горячих женщинах, ни в прекрасных церквах и сдуру ломают все традиции, словно только будущее да новизна чего-то стоят, и он может рассказать обо всем гринге не только потому, что она не такая, как они, а потому, что сейчас они, мексиканцы, хотя бы и на какой-то момент, такие же, как она, как старый гринго. Как все гринго: тревожные, расшевеленные, забывающие свою древнюю приверженность одному-единственному месту, одному своему краю, одному кладбищу, так он говорил.
— Гринга, а я опять скован.
— Не понимаю, — сказала она, снова удивленная неожиданным поворотом речи этого человека.
— Пойми. Постарайся. Я сказал то, что хотел сказать. Раньше я не мог шевельнуться, глядя на усадьбу, словно меня заковал домовой. Потом я рванулся и ожил. А теперь опять замер.
— Потому что вернулся сюда? — спросила она, стараясь казаться понятливой.
— Нет. — Он резко мотнул головой. — Бери глубже. Я чувствую себя опять в плену своих же дел. Как будто опять заколдован.
Он чувствовал, что скован судьбой революции, и узнал это там, где революция его когда-то застигла, — это он хотел сказать. Это чувство куда сильнее, чем тяга к родному дому. Несравнимо сильнее (его рука упала на обнаженную ногу Гарриет), и все же у нас у всех есть свои мечты, но когда наши мечты делаются нашей судьбой, если мечты становятся действительностью, всегда ли должны мы чувствовать себя счастливыми?
