Сьюзан Хаббард - Иная
Он хотел уйти. Но сидел.
Редферн говорил. Папа нашел его одновременно гениальным и глупым. Словечком «гениальный» в Кембридже швырялись направо и налево, пояснил отец и добавил, что, на его взгляд, во всех крупных научных центрах нравы примерно одинаковы. Он сказал, что академические заведения напоминали ему плохо управляемый цирк. Профессура походила на недокормленных зверей, замученных сидением в изначально слишком тесных клетках и потому вяло реагировавших на щелканье бича. Воздушные гимнасты с занудной регулярностью падали в плохо натянутую сеть. У клоунов был голодный вид. Шатер протекал. Публика была невнимательна, нестройно орала не в тех местах, где надо. А когда представление заканчивалось, никто не хлопал.
(К развернутым метафорам, как приему, отец время от времени прибегал, подозреваю, не только для иллюстрации рассказа, но и для собственного развлечения. Образ дурно организованного цирка мне понравился, поэтому я вставила его сюда.)
Отец смотрел, как Редферн расхаживает по комнате, разглагольствуя о философии… обо всем на свете. Он сказал, что хочет узнать больше о папиных моральных принципах, но, прежде чем отец успел ответить, заговорил о своих. Редферн считал себя прагматиком.
— Согласны ли вы, — начал он, — что единственный долг человека — производить как можно больше удовольствия.
— Только если произведенное удовольствие эквивалентно уменьшению боли. — Отец скрестил руки. — И только если удовольствие одного человека столь же значимо, сколь и удовольствие других.
— Ну что ж. — В отсветах камина лицо Редферна казалось краснее, чем всегда, и вдруг показалось отцу исключительно уродливым. — Согласитесь, что количество удовольствия или боли, производимое действием, является главным критерием определения того, какие действия выполнять.
Отец сказал, что согласен. Он чувствовал себя так, как будто присутствовал на очередной лекции по этике.
— Многие действия неправильны, поскольку вызывают боль, — продолжал Редферн, размахивая кочергой с почерневшим ломтиком хлеба на конце. — Вы согласны? И если можно продемонстрировать, что действие приведет к боли, это само по себе будет достаточной причиной не предпринимать его.
В этот момент папа уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. Но, обернувшись, ничего не увидел. Тошнотворный запах, казалось, усилился.
— Тогда можно сделать вывод, что существуют случаи, при которых необходимо причинить боль сейчас, дабы избежать большей боли в будущем, или получить в будущем удовольствие, которое стоит нынешней боли.
Отец сцепился взглядом с Редферном, пытаясь разгадать, к чему тот клонит, сзади подошел Малкольм, запрокинул ему голову и вонзил зубы в шею.
— Каково тебе было? — спросила я отца.
— Тебе не противно слушать об этом?
Я была одновременно насторожена и бесстрастна.
— Ты обещал рассказать мне все.
Боль была страшной, обжигающей, отец никогда прежде такой не испытывал. Он безуспешно пытался вырваться.
Малкольм держал его в неловких объятиях, которые были бы немыслимы, будь папа способен размышлять в тот момент. Он пытался повернуть голову, чтобы взглянуть Малкольму в лицо… должно быть, тут-то он и потерял сознание, но успел заметить Редферна, который с явным удовольствием наблюдал за этой сценой с противоположного конца комнаты.
Отец пришел в себя, лежа поперек дивана. Провел ладонью по лицу и понял, что все оно испачкано полузапекшейся кровью. «Друзей» в комнате не было.
Он сел. Голова казалась опухшей и словно набитой ватой, руки и ноги слушались плохо, но ему хотелось быстрее убежать оттуда. Камин погас, в комнате было холодно, но запахи горелого хлеба и иного, неизвестного вещества, еще держались. Теперь они казались почти аппетитными, как и незнакомый медный привкус во рту.
Нервы были натянуты до предела. Он чувствовал опустошенность, но в то же время жилы, казалось, наполнились чем-то вроде адреналина. Ему удалось встать и дойти до уборной. В мутном зеркале над раковиной он увидел рану на шее и корку крови вокруг рта. Стук сердца отзывался в голове металлическим звоном.
Напротив уборной была закрытая дверь в спальню, незнакомый запах шел оттуда. Должно быть, там находится что-то мертвое, подумалось отцу.
На полпути вниз он увидел, что к лестнице подходят Редферн с Малкольмом. Он стоял на площадке и смотрел, как они приближаются.
Папа ощущал стыд, гнев и жажду мести. Однако они поднимались к площадке, а он ничего не предпринимал.
Редферн кивнул. Малкольм взглянул на него и отвернулся. Волосы падали ему на глаза, лицо было красным, как будто он недавно тер его. Глаза казались тусклыми, равнодушными, и он ничем не пах вообще.
— Объяснения бесполезны, — сказал Малкольм, когда отец потребовал таковых. — Но однажды ты поймешь, что это для твоего же блага.
Редферн покачал головой и стал подниматься дальше, бормоча:
— Ох уж эти американцы. Начисто лишены чувства юмора.
— Ты понимал, кем стал?
— Понятия не имел, — ответил он. — Я смотрел фильмы, читал какие-то книги… но думал, что все это вымысел. В основном так и было.
— Ты умеешь превращаться в летучую мышь?
Он посмотрел на меня с невольным разочарованием.
— Нет, Ари. Это сказки, а жаль. Я бы очень хотел уметь летать.
Я начала формулировать очередной вопрос, но он сказал:
— Тебе пора спать. Остальное расскажу завтра.
Оказывается, у меня затекли ноги. Напольные часы пробили четверть первого. Я покрутила ступнями и медленно встала.
— Папа, а я — тоже?
Разумеется, он понял, что я имела в виду.
— Похоже, все идет к тому.
ГЛАВА 8
— Очень немногое из того, что о нас пишут, правда, — сказал отец на следующий вечер. — Никогда не доверяй тем, кто объявляет себя специалистом по вампирам. Это в основном позеры с нездоровым воображением.
Мы снова сидели в гостиной, а не в библиотеке. Я явилась на эту встречу подготовленной, по крайней мере, так мне казалось, вооруженной страницами вампирской премудрости, скопированными из Интернета. Он полистал мои записи и покачал головой.
— Написано благонамеренными глупцами. Жаль, что так мало вампиров записывают факты. Некоторые пытались, и мне хочется думать, что и другие последуют их примеру, когда мы научимся более успешно справляться с нашим состоянием.
— А как насчет кольев в сердце? — спросила я.
Он нахмурился, уголки его губ опустились.
— Кто угодно погибнет, если ему воткнуть кол в сердце, — сказал он. — И любой умрет, если сильно обгорит, включая вампиров. Но спанье в гробах, театральные одеяния, потребность в свежих жертвах — это все чушь.
