Смертный бессмертный - Шелли Мэри
Он отпер дверь; старуха спала в кресле, однако проснулась, едва он вошел. Сон лишь освежил ее любопытство, и на одном дыхании она выпалила тысячу вопросов, на которые Чинколо не отвечал; он стоял, скрестив руки на груди и глядя в огонь, не зная, как начать разговор о своем отъезде.
– После того, как ты ушел, – продолжала мона Джеджия, – у нас целый совет составился об этом сегодняшнем госте: я, Бузечча, Беппе де Бостиччи – он потом воротился, да мона Лиза с Меркато Нуово [79]. Все мы согласились, что это могут быть лишь два человека: и тот он или другой, если не уберется из Флоренции, к рассвету Стинчи [80] станет ему новым домом. Эй, Чинколо! – ты что-то помалкиваешь; где же ты расстался со своим принцем?
– Принцем? Ты с ума сошла, Джеджия? Каким еще принцем?
– Видишь ли, он либо принц, либо пекарь; или сам Коррадино, или Риккардо, сын мессера Томазо ди Манелли, того, что во времена, когда викарием был граф Гвидо де Джуди, жил на берегу Арно и пек булки для всего Сесто. Ведь этот мессер Томазо ушел в Милан вместе с Убальдо де Гаргаланди, и сын его Риккардо с ним – и сейчас этому Риккардо должно быть как раз лет шестнадцать. Рука у него была легкая, славно месил тесто, как и его отец, а все же идти на войну с Гаргаланди показалось ему слаще. Говорят, он был славный юноша и хорош собой – точь-в-точь, правду сказать, как наш утренний гость. Но мона Лиза уверена, что это сам Коррадино.
Чинколо слушал внимательно, словно эти старушечьи сплетни в самом деле могли разрешить загадку. Он даже начал сомневаться, не следует ли поверить второму предположению, как бы невероятно оно ни звучало. Все обстоятельства были против этого; но он вспоминал юность незнакомца, его поразительную красоту – и почти что начинал верить. В доме Элизеи никто не подходил по возрасту и внешности. Юный отпрыск этой семьи пал на поле Монте-Аперто; из нового поколения старшему не было и десяти лет, а все взрослые мужчины в роду – уже зрелого возраста.
Джеджия тем временем продолжала рассказ; теперь она заговорила о гневе Беппе де Бостиччи в ответ на обвинение в убийстве Арриго деи Элизеи.
– Да если бы он вправду совершил такое дело, – восклицала она, – неужто я бы ему позволила греться у своего очага? Но он клянется в своей невиновности; и в самом деле, грешно ему, бедняге, не верить.
Но если этот незнакомец не из дома Элизеи, почему же он испытал такой ужас при виде человека, которого счел убийцей главы семьи?.. Чинколо отвернулся от огня, проверил кинжал в ножнах и стал переобувать обычные свои сандалии на прочные сапоги, подбитые лисьим мехом и более пригодные для долгой дороги. Это привлекло внимание Джеджии.
– Что это ты делаешь, муженек? – воскликнула она. – Не время сейчас переодеваться – ложиться пора. Вижу, сегодня ты уже ничего не расскажешь; но завтра, надеюсь, я все из тебя вытяну!.. Да что это ты?
– Милая Джеджия, мне придется тебя покинуть. Пусть благословят тебя Небеса и позаботятся о тебе! А я уезжаю в Пизу.
Джеджия испустила пронзительный вопль и уже открыла рот, чтобы осыпать мужа красноречивыми упреками, но не смогла заговорить; по ее морщинистым щекам покатились слезы. Влага выступила и на глазах Чинколо.
– Я еду не для того, о чем ты подумала, – продолжал он. – Не стану вступать в армию Коррадино, хоть сердце мое и с ним. Просто отвезу письмо – и без отлагательств вернусь.
– Ты не вернешься! – вскричала старуха. – Коммуна не откроет перед тобой городские ворота, если нога твоя ступит на землю предательницы-Пизы. Но я не дам тебе уйти; я разбужу соседей; объявлю, что ты лишился рассудка…
– Довольно, Джеджия! Вот деньги – все, что у меня есть. Прежде чем уйду, пришлю к тебе твою кузину Нунциату. А теперь я должен идти. Не победа гибеллинов, не Коррадино вынуждают меня рисковать твоим благополучием; на кону стоит жизнь одного из Элизеи; если я могу его спасти – неужто ты вынудишь меня остаться, чтобы потом проклинать и тебя, и час своего рождения?
– Что?! Так он… Ну нет: среди Элизеи нет юношей такого возраста, да и таких красавцев тоже – если не считать ту, что я в младенчестве качала на руках, но она девушка. Нет, нет: ты выдумал эту сказку, чтобы меня одурачить и выманить согласие – никогда я не соглашусь тебя отпустить! Никогда! И вот тебе мое пророчество: если уедешь – твое путешествие нам обоим принесет смерть!
И она горько зарыдала. Горе сковало ее язык, а имя Элизеи поразило и лишило сил дольше сопротивляться воле мужа. Чинколо поцеловал ее в морщинистую щеку, смешал свои слезы с ее слезами; а затем, поручив ее заботам Девы Марии и всех святых, удалился.
Лишь в четыре часа отворились городские ворота, и Чинколо смог покинуть Флоренцию. Вначале он сокращал путь на телегах попутных contadini [81]; но чем ближе к Пизе, тем труднее становилось найти попутчика; здесь приходилось пробираться окольными тропами, оглядываясь по сторонам, чтобы не наткнуться на флорентийский аванпост или на каких-нибудь пламенных гвельфов, которые, сочтя его подозрительным, отведут к своему деревенскому подеста [82]; ведь, если Чинколо заподозрят и обыщут, пакет, адресованный Коррадино, его выдаст, и за свою неосторожность он заплатит жизнью. Прибыв в Викопизано, он встретил там отряд всадников из Пизы; многих из этих воинов Чинколо знал; они подвезли его до Пизы, однако к этому времени уже наступила ночь. Старик назвал гибеллинский пароль, и перед ним открыли ворота. Он спросил, где принц Коррадино; тот был в городе, во дворце Ланфранчи. Чинколо перешел Арно, и часовые у ворот впустили его во дворец.
Коррадино только что вернулся из успешного набега на Лукканские земли и отдыхал; но когда главный из его приближенных, граф Джерардо Донератико, увидел печать на пакете, то немедля провел гонца в небольшую комнату, где принц возлежал на брошенных на пол шкурах. От быстроты событий предыдущей ночи, усталости и недостатка сна в сознании старика все спуталось, и Чинколо в самом деле начал верить, что его гостем был не кто иной, как сам Коррадино; а когда услыхал, что принц в Пизе, упрямо продолжал считать их с Риккардо одним человеком, черный паланкин – игрой воображения и все свои страхи напрасными. Но один взгляд на Коррадино, светловолосого юношу с круглым саксонским лицом, уничтожил эту мысль; и глубокое горе пришло ей на смену, когда граф Джерардо возвестил о нем так:
– Гонец с письмом от мадонны Деспины деи Элизеи ждет приема у вашей светлости!
При этих словах, забыв о почтении к человеку столь высокого звания, как Коррадино, старик бросился вперед.
– От Деспины? Вы сказали, от Деспины?! О, возьмите свои слова назад! Только не она – только не моя приемная дочь, возлюбленная и потерянная!
И по щекам его покатились слезы. Коррадино, известный своей добротой, попытался его подбодрить.
– Милостивый мой господин, – ломая руки, взмолился Чинколо, – откройте пакет, увидим, точно ли он от моего благословенного дитяти! Неужто я сам отвел ее, в обличии Риккардо, на гибель?
Коррадино, побледнев как смерть при мысли о судьбе своей прекрасной и отважной подруги, сломал печать. В пакете лежал еще один конверт без надписи и письмо; Коррадино его проглядел – и лицо его исказилось от ужаса. Он передал письмо Джерардо.
– Верно, это от нее. Она пишет, что податель сего послания сможет поведать миру о ее судьбе. Слышишь, старик? – моя дорогая подруга приказывает тебе говорить. Уйми же свои горькие слезы и расскажи все, что знаешь о ней!
Прерывающимся голосом Чинколо поведал свою историю.
– Лучше бы навеки ослепнуть, – вскричал он, доведя рассказ до конца, – глазам, что не узнали Деспину по нежному взгляду и ангельской улыбке! Ах я старый дурень! Когда жена моя бранила вашу светлость, и всю вашу семью, и Манфреда, упокой Господь его душу – почему в долготерпении Деспины я не прочел ее тайну? Неужто она простила бы такие слова любому, кроме той, что нянчила ее во младенчестве, что после смерти мадонны Пии стала ей второй матерью? А когда обвиняла Бостиччи в убийстве своего отца – и тут я, старый слепой дурак, не разглядел в ее глазах духа Элизеи! Государь мой, прошу вас лишь об одном одолжении. Дайте мне услышать это письмо, дайте увидеть, осталась ли хоть какая-то надежда – хотя нет, нет, я и сам вижу, что надежды нет!
