Дмитрий Ахметшин - Ева и головы
— Хотелось бы посмотреть. Может, у тебя на кончике носа будут танцевать ангелы. Может, я смогу их увидеть. Один апостол, из тех, что были учениками Павла изменившегося, говорил об ангелах.
— Ну, я, наверное, смогла бы, — решила Ева. — Плакать — это грустно и неприятно. Всё внутри начинает жечься, лицо становится сморщенным, как у младенца. Знаешь, у них такие сморщенные лица оттого, что они постоянно плачут…
В тот день она рыдала так, будто все грустные истории и сказки, рассказанные бабушкой, придуманные самой, заблудившиеся в голове, внезапно нашли выход. Это оказалось легко. Стоило только подумать, что все уголки в доме, к которым она привыкла, навсегда остались в прошлом. Что возня братьев, отцовская и дедова ругань и голос матери — все эти звуки скоро сольются в один монотонный гул, который будет истончаться, до тех пор, пока не исчезнет совсем. Слёзы хлынули рекой, и их невозможно было остановить.
Путники сделали остановку. Эдгар сидел напротив, словно гигантская сова, сбросившая к лету перья. Глаза его, как две луны, плыли сквозь пелену слёз.
— Я так не могу, — сказала наконец Ева. — Нужно уйти…
— Подожди, ещё две минуты, — говорил великан похожим на мяуканье голосом. — Я их вижу.
Ева соскочила с края повозки и ушла прочь. Куст дикой малины уколол в лодыжку, и какое-то время Ева, всхлипывая, думала, что сейчас под какой-нибудь ёлкой её тело истечёт всеми возможными жидкостями и останется лежать там, пустое, как никому не нужный холщёвый мешок. Между тем, горечь и обиду (даже если они и останутся в том мешке) вымоет дождями и высушит солнцем. Главное, чтобы никто не нашёл их и не вздумал взять себе.
Немного успокоившись, Ева решила — она уже большая и сможет позаботиться о себе сама. Как взрослая.
Следующий день ничем не отличался от своего предшественника — такой же белый, вроде как пушистый, но очень неприятный на ощупь. Тракт понемногу сошёл на нет, осталась только просека через лес, изредка прерывающаяся полянами. Один Господь знал, куда ведёт дорога, и дорога ли это вообще. Девочка устроилась между тюков с немногочисленными пожитками под навесом. Единственная радость в пути — наблюдать за осликом, который весело шлёпал по лужам. Капли воды, которые возникали словно бы из ниоткуда, стекали по его шкуре, а уши звонко и весело хлопали, если Господу вздумывалось встряхнуться. Когда девочка проваливалась в короткую вязкую дрёму, ей снилась влажная палуба, где от ветра хлопают не уши, а самые что ни на есть настоящие паруса.
Сгорбленная спина великана не менялась, сколько бы не прошло времени. Только рубаха всё больше намокала, очерчивая мышцы, так что спина в конце концов стала напоминать скалу. Кажется, он дремал, а в груди клокотали вечные молитвы, с которыми великан, наверное, родился.
Многие из произносимых Эдгаром молитв Ева слышала впервые. Откуда они брались? Вместе с дождём и солнцем скапливались на голове, а потом по капле, по слову сочились внутрь? Пройдёт время, и она, наверное, точно так же будет бормотать их себе под нос, не разбирая, где кончается одна и начинается другая, позволяя языку нести всякую околесицу, в которой нет-нет, да и мелькало и «Господи», и «спаси», и «прости», и тому подобное.
Мир вокруг смердел так, будто его проглотил собрат Эдгара, чуть побольше его самого. Какое-то время спустя Ева поняла, что источник запаха в их повозке. Первым делом она основательно изучила своего спутника. Эдгар, конечно, пропах бесконечными дорогами и бездорожьем, но он при всём желании не смог бы так вонять.
— До каких пор ты будешь хранить мёртвого енота? — спросила девочка.
Эдгар моргнул; воспоминание об обстоятельствах, при которых этот енот поселился у него в сундуке, причинили ему душевную боль. Но после этого широко улыбнулся:
— С ним уговор есть. Зверушка хотел ещё немного мне послужить.
— Послужить? Он же уже протух!
— И хорошо, — Эдгар покивал. — Что меняется в его внутренностях, и как так получается, что рано или поздно всё мёртвое истлевает? Он разрешил мне на это посмотреть.
— Ты с ним разговаривал?
— Душа всё ещё там. Она стала светить ярче. Сияет почти как луна. Конечно, я разговаривал. Свету, который готовится соединиться с небесным светом, ни к чему все эти потроха, — Эдгар наклонился к Еве и вкрадчивым шёпотом сказал: — Я назвал его Вебером, что значит «ткач». Этот свет выглядит так, будто соткан из светящейся пряжи. Паутины.
— Ты поименовал мёртвую зверюшку?
— Конечно, ему я ничего не говорил. Зачем мёртвому еноту имя? Но про себя я называю его Вебером.
— А зачем тебе смотреть, как изменяется его плоть?
— Это одна из великих загадок, маленькая веточка под колесом загадок, которые Господь нам оставил. Всё на свете истлевает и превращается в землю. Значит ли это, что всё на свете есть земля? Значит ли это, что раз мы можем делать, что захотим с первичностью — как то: растить, удобрять, вскапывать и рыхлить, выпускать скот…
— Лепить земляных человечков, — вставила Ева, коснувшись запястья Эдгара. Мысль великана увлекла её в прошлое, когда она, в дождливую погоду, ускользнув от внимания родителей, сидела за сараем и превращала влажную, пахучую, податливую землю в гуляющие по её голове маленькие истории.
— Да, вертлявая сорока, — сказал Эдгар. — Если мы можем делать так, то почему мы не можем сделать так с тем, что землёй ещё не стало? О том я мыслю. Если свойства земли знают все: как-то податливость в сухом и влажном состоянии, пачкучесть, насыщаемость влагой и полезность для фермерства, значения оттенков, и прочая, то свойства плоти не знает почти никто. Брезгливость их в том коренится, что сами состоят из плоти. Если бы все состояли из камня («как ты» — вставила Ева, но Эдгар её не услышал), всё было бы по иному. Зато загадкой оставались бы скрытые свойства камня. Я думал, что смог бы однажды сделать кентавра.
— Кентавра? — вскричала Ева в восторге. — Это которые о двух туловах? Я слышала, они водятся где-то на востоке, в греческих горах. На востоке, судя по тому, что рассказывала бабка, сказочная земля.
— Сделать такого кентавра легко, — продолжал цирюльник, едва не размахивая руками. Он уставился перед собой, широко распахнув глаза. — Надобно только немного больше инструментов. У меня нет такой большой пилы, чтобы пилить лошадиные кости. И, конечно, чтобы зверочеловек смог вести полноценную жизнь — что бы для него это не значило — надобно объединить органы человека с органами лошади. Это только кажется сложно, а на самом деле совсем нет. Вот наука о костях — это действительно одна из высших наук в теле земном, а органы это так… Сосуды сшиваешь с сосудами, по ним потечёт божественная энергия. Пищеварительную систему можно оставить от лошади: у них превосходный кишечник. Лёгкие… лёгкие тоже, должно быть, оставим лошадиные. Почки и печень туда же.
