Артур Филлипс - Ангелика
— И подвергнуть опасности Ангелику? Само собой разумеется — нет.
— Она уже в опасности, и без вашей в том вины. Авантюра затеялась вопреки вашим устремлениям.
— Без моей в том вины? Сожалею, что я не в силах извинить себя с подобной уверенностью.
Миссис Монтегю ладонями охватила руки Констанс и подалась столь близко, что та без труда разглядела несопоставимые цвета лица наставницы, кои в отдалении, сливаясь, казались единым тоном.
— Миссис Бартон, в чем в чем, а уж в этом я уверена. Вы невиновны, ибо по природе не способны сделаться виновной. Позволяя себе усомниться в этом именно сейчас, вы подвергаете себя и ребенка еще большей опасности. Пообещайте мне последовать моим наставлениям, положиться на мой опыт и, сверх прочего, сохранить веру в полнейшую свою невиновность. Я прошу также на время, пока мы не узнаем большего, не выдавать свои страхи либо мои советы мистеру Бартону. Позвольте ему верить, что все хорошо, что вы ничего не заметили. Узнав больше, мы, быть может, решим, что ему следует довериться, но до тех пор давайте действовать осмотрительно.
Просвещение Констанс заняло целое утро. Покончив с обработкой помещений, миссис Монтегю ознакомила клиентку с приемами сдерживания манифестаций посредством слов, жестов, ухищрений, что касались даже кухонной печи, — последние следовало донести до Норы; подробные рекомендации, как избегнуть риска обратиться в потайной водовод для эктоплазмы. Пока длилось это предуведомление, поименованное Энн «женской наукой», Констанс ощущала, как силы ее умножаются не просто от накопления познаний, но от речей Энн и ее чуткости.
Защитные средства, однако, не обещали немедленного и полноценного спасения. Череда потрясений ужесточалась с каждой ночью, потому Констанс следовало приготовиться к мерзостям еще отвратительнее сегодня и совсем уже кошмарным в дальнейшем.
— Мне не хотелось бы пугать вас, дитя мое, — сказала миссис Монтегю, когда они вновь сидели в гостиной и в голове Констанс рецепты водили хороводы с ее новыми обязанностями, — однако такого рода ужасы отзываются на прибывающую луну. Она доказанно влияет на призрачную деятельность и правит поведением мужчин определенного склада. Если ваш итальянский супруг именно таков — а ваши описания почти не заставляют в том сомневаться, — следовательно, мы вправе ожидать возгорания его сокровенных огней по мере того, как разрастается небесная Диана. Вам знакома, кстати говоря, ее история? С моей стороны вряд ли будет неуместно, учитывая ваши терзания, похитить у вас еще толику времени…
Констанс была польщена благопристойностью просьбы и тронута тем, что миссис Монтегю посчитала, будто ее обществу могли предпочесть иное. Констанс призвала Нору накрыть обед в гостиной и побыть с Ангеликой на кухне.
— Диана, богиня луны и охоты, презрев вековечные безотрадные раздоры богов мужеского пола, посмеялась над ними и спустилась на землю, дабы резвиться со своими фрейлинами, верными и милыми нимфами, внимать их советам и утешаться их смирным, безразличным к спорам обществом, плескаться совместно в хладном прибое сопутствующей луны, будучи сокрытыми — я имею в виду Диану и ее дам — плетеными ветвями перелесков, покорно восстававших из почвы, дабы оградить богиню от глаз, коих обожгло бы зрелище ее увеселений. Увы, иные мужчины не принимают защиту, кою мы им предлагаем, и взамен идут напролом против собственной выгоды, пока не изощрятся подвергнуть себя смертельной опасности. Этому и суждено было случиться. Охотник Актеон, мучитель зверей и истребитель спокойствия, пробрался сквозь нежные препятствия и оказался там, куда его не приглашали. Он тайком следил за тем, что было для него запретно: алебастровая кожа, серебрившаяся при необузданных движениях Селены, плеск коричной воды, что черпалась нежными ручками и изливалась с благозвучным смехом на мерцающие нити чернейших волос, кои разглаживались и промывались кроткими терпеливыми пальчиками. Вздохнул он или кашлянул? Быть может, сурового охотника подвели рука или нога и на его пути через сухой кустарник туда ли, обратно ли хрустнула ветка? Но хотя Актеон и вспугнул их, они оставили его ничтожное вторжение без внимания.
Никто не бросился к своим одеждам. Нет, они всего лишь сделались вдруг молчаливы, тише травы, разочарованные и расстроенные, затем фыркнули, сперва из жалости к нему и всем ему подобным, а после громче, протестуя, и Диана, владычица этой идиллии, медленно повернув голову, смерила одышливого варвара уничижительным взглядом. И он схватился за оружие! Он готов был изрубить все прекрасное на мелкие кусочки! Не вышло: голова Актеона будто занялась огнем, словно волосы его терзало адское пламя, а вычерненная луной кровь пролилась ему на веко, ослепив охотника. И треск!
О, треск был сущим кошмаром: то скрипели влажно, i прорастая сквозь череп и плоть Актеона, оленьи рога, стремительные, как змея, что скользит по сырой листве лесного настила. Охотник хотел было утереть кровь, что засыхала на утолщавшихся ресницах, но когда воздел руки, пальцы его сплавились в бесполезные копыта… Человеческий вопль, что сумела испустить напоследок сужавшаяся глотка, призывал на помощь слуг и собак.
По пути, коим он пришел, орудуя длинными, тонкими передними ногами, одолевая колючки и побои перевившихся деревьев, он вышел в конце концов к своим псам, а те рычали и захлебывались слюной в ожидании хозяина, чей голос они только что слышали, хозяина, каковой, видимо, и пригнал им на растерзание великолепного, мясистого, рыдающего оленя, что с грохотом несся к ним, ломал ветки, сминал траву, и горячая кровь струилась по его гладкой сочно-бурой шкуре. Собаки бросились на добычу, сверля и кромсая ее кривыми белыми и черными клыками, не слыша иного запаха, кроме пьянящего мускуса, впрыснутого Дианой в теплую ночь… Аза перелеском возобновились нежный смех и мягкое журчание воды, и озерцо вновь разгладилось, вновь сделалось спокойным, непроницаемо черным, безукоризненным, совершенным.
От особы подобных размеров удивительно было ожидать проворства, с каким двигалась Энн Монтегю: она восставала, дабы инсценировать мгновенный колдовской экспромт обидчивой Дианы, и даже, рухнув на пол, показывала, как панически уползал задом наперед вихляющий бедрами Актеон.
— Мне думается, вы украсили бы любую сцену Лондона! Вы куда чудеснее всего, что я когда-либо наблюдала в Пантомимическом театре, — провозгласила Констанс, заглушая собственные громкие аплодисменты.
— Вы очень добры. В свое время — а сейчас мне кажется, что попросту в другой жизни, — я и вправду с успехом выступала. Однако же — пора! Я вынуждена покинуть вас, дорогуша.
