Артур Мэйчен - Белый народ
«Мне жаль говорить об этом, — заметил Котгрейв, — но я посвятил очень немного времени богословию. В самом деле, я часто задавался вопросом, почему главные богословы требовали название Наука Наук для их учения. Начиная с „теологических“ книг, которые я изучал, я всегда, кажется, интересовался лишь незначительными и очевидными благочестиями или историей Царей Израиля и Иудеи. Впрочем, даже на лекциях я не очень внимательно слушал об этих Царях».
Амброз усмехнулся.
«Нам следует попытаться избежать теологического обсуждения, — сказал он. — Я чувствую, что вы были бы сильным спорщиком в этой области. Но, возможно, даты жизни этих Царей столь значимы для теологии, как гвозди с широкой шляпкой, что использовал этот убийца-рудокоп, для понимания природы зла».
«Тогда возвратимся к нашей главной теме. Как вы думаете, является ли грех темной тайной?»
«Да. Это — адское чудо, в то время как святость божественна. Время от времени оно поднимается до такого уровня, что мы полностью оказываемся не в состоянии подозревать о его существовании; тогда выражение зла подобно звучанию больших педальных труб оргaна — настолько низкое, что мы не можем его услышать. В других случаях грех может скрываться в убежище безумия или просто в странностях. Но вы никогда не должны путать это с обычным социальным отклонением. Помните, как Апостол, говоря о „другой стороне“, проводит различие между „благотворительным“ действием и милосердием. Можно раздать все богатства нищим, и все же остаться лишенным милосердия. Так что запомните: можно избегать любого вида преступления и все же быть грешником».
«Ваши рассуждения кажутся мне очень странными, — сказал Котгрейв, — но, признаюсь, они нравятся мне. Я полагаю, что можно справедливо вывести из вашего утверждения заключение, что реальный грешник, вполне вероятно, мог бы выглядеть в глазах наблюдателя как безобидная персона?»
«Конечно, потому что истинное зло не имеет никакого отношения к общественной жизни или социальным законам, а если и имеет, то лишь случайно и эпизодически. Это одинокая страсть души — или страсть одинокой души — как вам угодно. Если мы случайно осознаем зло и ухватим его значение в полной мере, то, действительно, это наполнит нас ужасом и страхом. Но это чувство очень отличается от страха и отвращения, с которым мы рассматриваем уголовного преступника, так как те чувства в значительной степени или полностью основаны на его деянии, которое мы испытываем на собственной шкуре или кошельке. Мы ненавидим убийство, потому что знаем, что быть убитым или знать, что убит кто- то из наших знакомых — это крайне неприятное чувство. Таким же образом, но с „другой стороны“, мы соприкасаемся со святыми, но мы и наши друзья не „любим“ их. Вы можете убедить себя, что „наслаждались“ бы обществом святого Павла? Думаете ли вы, что „поладили“ бы с сэром Галахедом?
Так обстоит дело и с грешниками, и со святыми. Если вы встретили очень злого человека, и распознали в нем это зло, он, без сомнения, вызвал бы у вас ужасом и страхом. Но нет никакой причины „ненавидеть“ его. Напротив, вполне возможно, что, если бы вы смогли преуспеть в удалении осознания его греха из вашего сознания, вы смогли бы найти общество грешника превосходным. Но вскоре у вас появилась бы причина вернуться назад в ужас. Однако, насколько это чудовищно! Если бы розы и лилии внезапно запели сейчас, в это наступающее утро; если бы мебель начала двигаться в процессии, как в рассказе Де Мопассана!»
«Я рад, что вы возвратились к этому сравнению, — сказал Котгрейв, — потому что я хотел спросить вас, чему соответствуют эти воображаемые изменения неодушевленных вещей у людей? Одним словом, что является человеческим грехом? Вы дали мне, насколько я понимаю, абстрактное определение, но мне бы хотелось узнать конкретный пример».
«Я уже сказал вам, что это бывает очень редко, — сказал Амброз, казалось, желавший избежать прямого ответа. — Материализм нашего времени, который сделал много, чтобы уничтожить святость, возможно, сделал больше, чтобы подавить зло. Мы находим Землю столь удобной, что, кажется, не осталось никаких отклонений, подъемов или низвержений. Я уверен, что современный ученый, решивший „специализироваться“ в Тофете, сведет все к обычным исследованиям антиквариата. Никакой палеонтолог не смог бы показать вам живого птеродактиля».
«И все же вы, я думаю, „специализировались“ на этом, и я уверен, что ваши исследования касались и нашего времени».
«Я вижу, вы действительно заинтересовались. Хорошо, я расскажу вам об одном событии, в которое я оказался немного вовлечен. Если захотите, я могу показать вам кое-что, что подтвердит те любопытные вещи, который мы обсуждали».
Амброз взял свечу и ушел в дальний, плохо освещенный угол комнаты. Котгрейв увидел, как он открыл старое бюро, которое там стояло, и из какой-то секретной ниши вынул пакет. Затем он возвратился к окну, у которого они сидели. Амброз развернул бумажную упаковку и достал зеленую книжку.
«Сбережете ли вы это? — спросил он. — Не оставляйте ее на виду у других. Эта книжка — одна из лучших вещей в моей коллекции, и мне было бы жаль, если бы она была утеряна».
Он погладил причудливый переплет.
«Я знал девочку, которая написала это, — сказал он. — Когда вы прочитаете текст, поймете, что он существенно прояснит ту беседу, что мы вели сегодня вечером. Есть также продолжение, но я не буду о нем рассказывать».
«В одной газете несколько месяцев назад появилась странная статья, — начал он снова с видом человека, который резко меняет тему. — Она была написана доктором — его звали, по-моему, Корин. Он сообщал, что дама, которая наблюдала за своей маленькой дочерью, играющей у окна гостиной, внезапно увидела, как тяжелая оконная рама прогнулась и упала на пальцы ребенка. Женщина потеряла сознание, но слуги вызвали доктора. Когда он перевязал раненные и искалеченные пальцы ребенка, его пригласила мать. Она стонала от боли; обнаружилось, что три пальца ее руки, соответствующей тем, что были повреждены на руке ребенка, раздулись и воспалились, а позже, по словам врача, загноились».
Амброз все еще бережно держал в руках зеленый том.
«Итак, все это описано здесь», — наконец, сказал он, казалось, с трудом расставаясь со своим сокровищем.
«Возвратите книгу, как только прочитаете», — произнес он, когда они вышли из гостиной в старый сад, наполненный слабым ароматом белых лилий.
Когда Котгрейв собрался уходить, на востоке алела широкая полоса, и с возвышенности, на которой он стоял, он увидел жуткое зрелище сонного Лондона.
Зеленая книга
