Иван Франко - Сожжение упырей в с. Нагуевичах в 1831 г.
– Туткы упырив палылы.
– Яких упырив? спрашиваю.
– А що людей пидтыналы.
– Колы?
– А в холеру.
Услышав это, я еще раз взглянул на пожарище. Мороз подрал у меня по коже, но не показывая вида, говорю ему далее:
– Що вы, чоловиче кажете? Чи то може буты?
– А таки було.
– Та як вы моглы пизнаты, хто упыр?
– А був тут у сели, – рассказывает с наивным суеверием человек, – такый хлопець; той ходыв вид хаты до хаты та по волоссю на грудях пизнавав упырив. Тых зараз бралы и тут на пастивныку терновым огнем палылы.
Дальше я расспрашивал, не запрещал ли им кто нибудь этого богомерзкого дела, старшина или священник?
– Та ни, – отвечал мужик, – пип сам помер на холеру (это был о. Витошинский), а вийт хоть бы був и хотив забороныты, то громада була бы не послухала.
– А тым, що пидпалювалы, – спрашиваю, – ничого за то не було?
– Та як бы не було? Зараз зихала з Самбора комисия, та килькадесять хлопив забрала до криминалу, бож то не мало людей и то добрых господарив, на стосах попалылы.
Поблагодарив его за пропуск, я пустился дальше в путь, размышляя с неизреченным ужасом о том, что я узнал. В ближайшем селе – Ясенице Сольной, я опять расспрашивал встречного человека о том, что слышно, не сожигали ли и них упырей.
– А як же, – ответил тот, – палылы, та тилько не у нас, а по другых селах, от в Нагуевичах, Тустановичах и иншых.
Между прочим узнал я от него, что мужики из Нагуевич хотели еще сжеч и „найстаршого упыря“, о котором м рассказывал мальчик, что „вин дуже червоный и живе в Дрогобычи в манастыри“, но никак не могли его захватить.
Погруженный в печальные мысли о несчастном суеверии народа, я уже поздно ночью приехал в Дрогобыч и направился ночевать в василианский монастырь. Монастырская дверь была еще не закрыта и я застал о. ректора Качановского еще занятым вечернею молитвою. Он искренно обрадовался мне и принял меня очень радушно, как своего прежнего ученика из „немецких“ школ. Я немедленно рассказал ему про все виденное и слышанное по пути, и он со слезами на глазах подтвердил мне, что все это, к сожалению, действительная правда, и что этим „найстаршим упырем“ был не кто другой, как он сам, и что он, зная наверно на какую смерть осудила его темнота мужиков, долгое время не мог ни на шаг выйти из стен монастыря“.
Рассказ этот, несмотря на кажущуюся его обстоятельность и на некоторые ценные подробности, касательно нагуевичского погрома не совсем верен. Нужно заметить, что покойный Коссак писал его почти 20 лет спустя после самого события и включил его в составленную им „Летопись Креховского монастыря“ во время своего игуменства в этом монастыре. О самом погроме уже в 1831 г. он знал только по наслышке, а то, что он говорит о виденном будто бы им пожарище „среди села на выгоне“ мы должны считать не более как дешевой декорацией. Утверждаю положительно, что если И. Э. Коссак в 1831 г. ехал через Нагуевичи так, как он рассказывает, т. е. „краевой дорогой“ из Перемышля в Дрогобыч, да так, что из Нагуевич поехал в Ясеницу, то пожарища, где жгли упырей, он от громадских ворот или вообще ни откуда не мог видеть. Пожарище это действительно находилось на выгоне, прозываемом „Селом“, но совершенно пустом и расположенном не среди села, а за селом, между тем как дорога в Ясеницу поворачивает на юг, не доезжая по крайней мере полверсты до конца села. Это бы еще, конечно, ничего не значило, но важнее следующее обстоятельство. Упырей жгли в одном углу выгона, прозываемом „Базарыще“, лежащем на легкой покатости довольно широкого холма; дорога в Ясеницу тянется тоже по покатости этого холма, но с противоположной стороны, так что, проезжая этой дорогой, „Базарыща“ ни откуда видеть нельзя. Что И. Э. Коссак собственными глазами не видел „Базарыща“, в том убеждает меня еще и то, что он говорит о „кострах“, между тем как в данном случае только об одном костре и может быть речь. В чем еще не полон его рассказ читатель увидит из нижеследующего рассказа, записанного г-жей Ольгой Франко из уст очевидцев ужасного происшествия, стариков Артыма Лялюка и кузнеца Сеня (Семена) Буцяка, рассказа пополненного кое-где моими собственными воспоминаниями и записками.
Вот сводный рассказ Сеня Буцяка:
„То якь була, най ся преч каже, холера, то першый умер пип на тоту слабисть. Але люде ще не зналы, що то за слабисть, тай поховалы его на цвынтари. Гей, так десь за тыждень як зачнуть мерты люде! То зразу мерло по пятеро, шестеро, а дали по десятеро, по двадцятеро, а доходыло до того, що й по пятьдесят умерцив на день в сели було. Страх такый на людей упав, що не суды Боже! Церковь замкнулы, без попа й без дяка ховають – обкопалы оттут на Базарыщи мисце тай там закопують, и по два, по тры або й по бильше в одну яму кладуть.
Слухайте ж що ся за прыгода стала! Десь там в горишним конци села бавылы ся диты, як то звычайно диты, говорять меже собою о тим самим, що й стари. А еден хлопець семилиток, Гаврыло назывався, каже до ных:
– А знаете, вид чого ти люде мруть?
– Ну, вид чого? – диты пытають.
– Вид упырив. То воны людей потынають.
– Ба, а ты видкы то знаеш?
– Бо я й сам упыр. Я сам свого тату й маму потяв. И знаете, ничые мни кров не була така солодка, як их.
Розбиглыся диты по хатах, повидають одно татови, друге мами, що Гаврыло так и так говорыть. Зараз люде до Гаврыла.
– Правду ты, хлопче, кажеш?
– Правду.
– А миг бы ты пизнаты, хто упыр?
– Можу.
– Ну, добре, памятай же, завтра будеш пизнаваты.
На другый день була недиля. В церкви було набоженство – що другый тыждень правыв пип з сусидного села. Зибралася вся громада – и третой части в церкви не помистылося, пид церквою стоялы, покы пип не скинчыв видправы та не поихав до дому.
Тямлю як ныни, в тим роци дуже ж то грыбы булы вродылы, то так уродылы, що бувало выйдеш за в лис, тай зараз набереш мишок грыбив. Отже ж тои недили я пас у лиси худобу. Женемо на полудне до дому, кождый пастух мих грыбив неса, самых шапочек, – аж дывымося, иде старый Буряннык, чоловик такый був, оттут жыв недалеко церквы, иде з лиса, також грыбы несе. Прыходымо в село, а там присяжни, десятныки бигають по меже хаты, всих до церквы клычуть, старе й мале зараз мае йты. Щось там будуть голосыты – кажуть. Дывымося, а Буряннык як нис мишок з грыбамы, так и пустыв его серед дорогы, а самь став блидый, як стина.
– Що вам, диду? пытаю его.
– Ой, сыноньку, – каже, – чую, що смерть моя буде.
– Пек, пек, оссына! кажу, – що вы за смерть загадуете? От ходим до церквы, почуемо, що там будуть голосыты.
Буряннык тилько рукою махнув тай пишов ни живый, ни вмерлый. Позаганялы мы худобу тай соби побиглы. Дывымось, а коло церквы на цвинтари всих людей поставылы рядамы, оден узяв на рукы того хлопца – Гаврыла – тай носыть его поперед ти ряды.
