Грэхэм Мастертон - Дьяволы дня Д
– Это моя ферма, – сказала она. – Теперь я должна идти.
– Вы мне больше ничего не скажете?
– Нечего говорить. Танк стоит там со времен войны. Более тридцати лет, не так ли? Как можно услышать в танке голоса спустя тридцать лет?
– Это как раз то, о чем я вас спрашиваю, – сказал я.
Она повернула лицо в профиль. У нее были печально изогнутые губы, и, вместе с этим прямым, аристократическим носом, ее внешность была почти прекрасной.
– Вы скажете мне, как вас зовут? – спросил я.
Она улыбнулась едва заметной улыбкой и сказала:
– Мадлен Пассерель. Et vous?[9]
– Ден, сокращенно от Дениэль, Мак-Кук.
Девушка протянула мне свою руку, и мы обменялись рукопожатием.
– Приятно было с вами познакомиться, – сказала она. – А теперь я должна идти.
– Я смогу снова вас увидеть? Я завтра опять буду здесь. Мне нужно закончить карту.
Она покачала головой.
– Я не пытаюсь к вам приставать, – успокоил я ее. – Может быть, мы могли бы сходить вместе выпить. У вас есть здесь поблизости бар?
Я оглядел холодный и мокрый сельский пейзаж, коров, собравшихся возле ограды по другую сторону дороги, и поправился:
– Ну, может быть, небольшой отель?
Мадлен покрутила свое молочное ведро.
– Думаю, что я слишком занята, – сказала она. – И, кроме того, мой отец нуждается в постоянной заботе.
– А кто пожилая женщина?
– Какая пожилая женщина?
– Когда я разворачивался, я видел пожилую женщину в дверях. На ней был белый кружевной чепчик.
– А… это Элоиз. Она живет на ферме всю свою жизнь. Она была сиделкой у моей матери, когда та была больна. А-а, есть кто-то, с кем можно поговорить, если вы заинтересовались рассказами о танке. Она очень суеверна.
Наступили холодные сумерки. Я раскашлялся.
– Могу я поговорить с ней сейчас?
– Не сейчас. Может быть, завтра днем, – сказала Мадлен.
Она двинулась через двор фермы, но я нагнал ее и схватился за ручку ее молочного ведерка.
– Послушайте, как насчет завтра? – спросил я. – Я могу заехать около полудня. Вы не смогли бы уделить мне несколько минут?
Я был решительно настроен не дать ей уйти, пока не добьюсь от нее чего-то вроде твердого обещания. Танк, с его привидениями, был очень интересен, но сама Мадлен Пассарель была куда более интересна. Обычно не приходится рассчитывать на какие-то события, когда рисуешь военную карту северной Франции, а несколько стаканов вина и кувыркание с фермерской дочкой в коровнике, пусть даже в середине зимы, – это лучше, чем тихое и одинокое принятие пищи в коричневом, пропахшем чесноком мавзолее, как в моей гостинице в шутку называли столовую.
Мадлен улыбнулась.
– Очень хорошо. Приезжайте – поедите вместе с нами. Но в одиннадцать тридцать: у нас во Франции ленч рано.
– Вы скрасили мою работу. Большущее спасибо.
Я потянулся, чтобы поцеловать ее, но мои ноги скользнули по перемешанной грязи, и я чуть не потерял равновесие. Чтобы сохранить свое достоинство, я превратил это неловкое движение в три быстрых шага, но поцелуй вылетел на морозный воздух облачком пара и исчез в сумерках.
– Au revoir,[10] мистер Мак-Кук. До завтра.
Я пронаблюдал, как она пересекла двор и исчезла в дверях. С вечернего неба начинала сыпаться холодная изморось, которая часа через два должна была, вероятно, превратиться в снег. Я вышел со двора и побрел по дороге назад, к Понт Д'Уолли, где оставил свою машину.
Было тихо, сыро и темно. Я натянул шарф до носа и затолкал руки глубоко в карманы плаща. Справа от меня было слышно, как Орне бежала по коричневым гранитным камням своего мелкого русла, а слева, сразу за живой изгородью, поднимались грязные глыбы утесов, давших этой части Нормандии свое имя – Швейцарская Нормандия. Камни были покрыты слизью, мхом и паутиной висящих корней деревьев; и можно было вообразить необычных и злобных тварей, таившихся в их щелях и трещинах.
Я не имел представления, как далеко я прошел с Мадлен по дороге. Но прошло пять минут, прежде чем я увидел на обочине мою желтую машину и черную груду заброшенного танка. Изморось теперь переходила в крупные, влажные хлопья полурастаявшего снега; и я поднял воротник своего пальто и прибавил шагу.
Кто знает какие необычные шутки могут сыграть с вами глаза во время снегопада и темноты? Когда глаза устали, можно принять темную тень на периферии поля зрения за метнувшуюся прочь кошку; может показаться, что тени лежат сами по себе, ничем не отбрасываемые, а деревья перемещаются. Но тем вечером, на дороге в Понт Д'Уолли, я был уверен, что мои глаза не шутили со мной, и я видел нечто. Есть французский дорожный знак, предупреждающий, что ночь может ввести вас в заблуждение, но я, тем не менее, думаю, что то, что я видел, не было оптическим обманом. Этого было достаточно для того, чтобы заставить меня остановиться и почувствовать, как по моей коже пробежал мороз, который был сильней холода вечернего воздуха.
Сквозь кружившийся снег в нескольких ярдах от брошенного танка я увидел костлявую фигуру, белевшую в темноте, ростом не более пятилетнего ребенка; казалось, что она прыгала или бегала. Это зрелище было таким внезапным и необычным, что я на некоторое время испугался, но затем побежал вперед и крикнул:
– Эй! Ты!
Мой крик отозвался безжизненным эхом от близлежащих камней. Я всматривался в темноту, но там никого не было. Только ржавая махина танка «Шерман», оплетенная ветками боярышника. Только мокрая дорога и шум реки. Не было признаков какой-либо фигуры или какого-либо ребенка. Я подошел к машине и осмотрел, нет ли разрушений: на случай, если та фигура была вандалом или вором; но «Ситроен» был нетронут. В задумчивости я влез в машину и некоторое время сидел там, протирая руки и голову носовым платком и размышляя о том, что за чертовщина здесь происходит.
Потом я завел двигатель «Ситроена», но перед тем как тронуться бросил последний взгляд на танк. И этот взгляд принес мне действительно странное чувство: мысль, что он, неподвижный, гниет возле этой обочины с 1944 года, и что на этом самом месте Американская Армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за мою картографическую карьеру, я почувствовал, что история была жива, почувствовал, что история двигалась под моими ногами. Мне стало интересно, находились ли до сих пор скелеты экипажа внутри танка; но я решил, что их, очевидно, много лет назад достали и предали подобающему захоронению. Французы относились к останкам людей, погибших за их освобождение, с красивым и серьезным почтением.
Я отпустил тормоз и поехал по темной дороге, через мост, вверх по петлявшей по склону дороге, к главному шоссе. Снег залеплял лобовое стекло, и маленькие, устаревшие стеклоочистители «Ситроена» имели почти столько же успеха в его очистке, как и два гериатретика, подметающих серпантин после парада Линди на Уолл Стрит. Выезжая на главную транспортную магистраль, я чуть не столкнулся с «Рено», мчавшимся сквозь снежный туман на восьмидесяти пяти. Vive la vеlositе,[11] – подумал я, тащась по направлению к Фалейс на двадцати.
