Джойс Оутс - Никто не знает, как меня зовут
И она грызла зубами ноготь большого пальца до крови, чтобы наказать себя. Ведь она была такой маленькой дурочкой, такой глупой, всеми брошенной дурочкой, что даже чер-тополошно-серый кот ее презирал.
Папочка уехал в город с понедельника до четверга, и, когда он позвонил поговорить с мамочкой и поагукал с Беби, Джессика убежала и спряталась. Потом мамочка побранила ее: «Где ты была? Папочка хотел с тобой поздороваться», — и Джессика сказала, широко раскрыв глаза от огорчения:
«Мамочка, я же все время была здесь!» — и расплакалась.
Чертополошно-серый кот прыгает поймать стрекозу и глотает ее еще в воздухе.
Чертополошно-серый кот прыгает поймать чижика, рвет зубами его перышки, пожирает его на опушке.
Чертополошно-серый кот прыгает с сосновой ветки на перила веранды, идет, задрав хвост, по перилам туда, где Беби спит в своей плетеной колыбели. А где мамочка?
«Я тот, кто я, и никто не знает, как меня зовут».
Джессика проснулась в прохладном, пахнущем соснами мраке в комнате, которую сперва не узнала, проснулась, когда что-то прикоснулось к ее лицу, защекотало губы и ноздри, ее сердце заколотилось от страха — но страха чего? Ведь она не знала, что угрожало высосать у нее дыхание и задушить ее, что это было, кто это был.
И оно скорчилось у нее на груди. Тяжелое, пушисто-теплое. Его спокойные золотисто-светящиеся глаза. Киса? Киса поцелуй? Поцелуй кисоньку, Беби. Но только ОНА НЕ БЫЛА БЕБИ. Только не Беби!
Шел июль, и пунцовые пионы отцвели, и гостей стало меньше. У Беби целый день и целую ночь был жар, и Беби каким-то образом (как? в течение ночи?) поцарапала себя под левым глазом собственным крохотным ноготком, и мамочка очень разволновалась, и ее пришлось силой удерживать, чтобы она не увезла Беби за девяносто миль к доктору, специально лечащему заболевших Беби в Лейк-Плесиде. Папочка целовал мамочку и беби, а мамочку поругал за нервность: «Бога ради, любимая, возьми себя в руки, это пустяк, ты знаешь, что это пустяк, мы ведь один раз уже пережили такое, ведь правда?» И мамочка постаралась сказать спокойно: «Да, но все беби разные, и я теперь другая — я больше влюблена в —, чем когда-либо в Джесси. Господи меня помилуй, мне кажется, это так». И папочка вздохнул и сказал: «Ну, наверное, и я тоже, возможно, дело в том, что теперь мы стали более зрелыми и знаем, какими опасностями полна жизнь, и мы знаем, что не будем жить вечно, как нам казалось, всего десять лет назад мы БЫЛИ МОЛОДЫ». А за несколькими стенами (ночью в летнем домике над озером голоса разносятся куда дальше, чем в городе) Джессика сосала большой палец и слушала, а что не слышала, то ей снилось.
Потому что такова власть ночи, в которой чертополошный кот выслеживает свою добычу: тебе может присниться настоящее, и оно — настоящее, так как приснилось тебе.
Все время, с тех пор как мамочке в первый раз стало нехорошо прошлой зимой и будущая Беби заставляла пухнуть ее животик, Джессика поняла, что существует опасность. Вот почему мамочка ходила так осторожно, и вот почему мамочка перестала пить даже белое вино, которое любила, и вот почему никаким гостям, даже дяде Олби, который был всеобщим любимым другом и заядлым курильщиком, не позволялось курить у них в доме — нигде и нигде. И больше никогда! И еще опасность холодных сквозняков даже летом — Беби была восприимчива к респираторным инфекциям, даже теперь, когда весила уже вдвое больше. И опасностью были те друзья или родственники, которые рвались взять Беби на руки, не умея поддержать ее головку. (Через два с половиной месяца Джессика еще ни разу не держала на руках свою сестричку-беби. Она робела, она боялась. «Нет, спасибо, мамочка», — говорила она тихонько. Даже когда сидела совсем рядом с мамочкой, так что они могли бы все трое обняться в уютный дождливый день перед камином, даже когда мамочка показывала Джесси, куда подсунуть руки. «Нет, спасибо, мамочка».) А если мамочка съедала совсем немножко чего-то неподходящего для Беби, например, латук, Беби после кормления начинала капризничать и дергаться из-за газов, которые всосала с мамочкиным молоком, и плакала всю ночь напролет. И ВСЕ-ТАКИ НИКТО НА БЕБИ НЕ СЕРДИЛСЯ.
И ВСЕ РАССЕРДИЛИСЬ НА ДЖЕССИКУ, когда как-то вечером за ужином Беби в своей плетеной колыбели рядом с мамочкой кряхтела, брыкалась и плакала, а Джессика вдруг выплюнула на тарелку то, что было у нее во рту, зажала уши ладонями и убежала из столовой, а мамочка, и папочка, и гости, приехавшие погостить на конец недели, смотрели ей вслед.
И потом послышался папочкин голос: «Джесси?.. Вернись…» И потом послышался мамочкин голос, такой расстроенный: «Джессика! Это НЕВЕЖЛИВО…» В эту ночь чертополошно-серый кот забрался к ней на подоконник, его глаза сверкали в темноте. Она лежала очень смирно и очень боялась. «Не высасывай мое дыхание! Не надо!» — и после долгой тишины она услышала басистый, хрипло вибрирующий звук, убаюкивающий звук, будто сон. Это мурлыкал чертополошно-серый кот. И потому она поняла, что для нее опасности нет, и она поняла, что уснет. И уснула.
А УТРОМ ПРОСНУЛАСЬ, ПОТОМУ ЧТО МАМОЧКА КРИЧАЛА, КРИЧАЛА И КРИЧАЛА, ГОЛОС ЕЕ БУДТО КАРАБКАЛСЯ ВВЕРХ ПО СТЕНЕ. КРИЧАЛА, но только теперь, проснувшись, Джессика слышала крики соек у себя за окном совсем близко в соснах, где жило много соек, и когда их что-нибудь тревожило, они пронзительно верещали, и быстро ныряли вниз, хлопая крыльями, чтобы защитить себя и своих птенцов.
Чертополошно-серый кот неторопливо бежал позади дома, поставив хвост торчком, задрав голову, зажав в сильных челюстях бьющуюся синюю птицу.
Все это время была одна вещь, про которую Джессика не думала. Никогда. От нее в животе щемило и подпрыгивало, а во рту появлялся вкус ярко-горячей желчи, А ПОТОМУ ОНА ПРО НЕЕ НЕ ДУМАЛА. НИКОГДА.
И она не глядела на мамочкины груди под ее свободными блузками и кофточками. Груди, наполненные теплым молоком, надутые, как воздушные шары. Это называлось КОРМЛЕНИЕМ, но Джессика про это не думала. Это было причиной, почему мамочка не могла отойти от Беби больше чем на час — а вернее, мамочка так любила Беби, что не могла отойти от Беби больше чем на несколько минут. Когда наступало время, когда Беби начинала хныкать и плакать, мамочка просила извинения, а на ее лице появлялись гордость и радость, и она с нежной бережностью уносила Беби в комнату Беби и закрывала за ними дверь. Джессика убегала из дома, терла кулаками крепко зажмуренные глаза — зажмуренные, даже когда она бежала, спотыкаясь, изнывая от стыда. Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛА. НИКОГДА. Я НЕ БЫЛА БЕБИ. НИКОГДА.
* * *И было еще одно, что узнала Джессика. Она думала, что это была хитрость чертополошно-серого кота, тайная мудрость, переданная ей. Как-то она вдруг поняла, что можно под взглядами свидетелей, даже мамочки, такой зоркой, «смотреть» на Беби широко открытыми глазами и все-таки не «видеть» Беби, где бы Беби ни была — в плетеной колыбели, или в колясочке, или на качелях, или на руках у мамочки, у папочки, — ТАМ БЫЛА ПУСТОТА.
