Леонид Алехин - Ночной экспресс
По залу перетаптывались попарно юноши и девушки в узких белых халатах. Некоторые
были одеты в черные юбки и маски сеточкой. Эти каждую минуту громко кричали и со всей дури били друг друга деревянными палками. Те, в халатах делали вид, что у
них в руках палки и лупили воздух. Или просто боролись, с хаканьем падая на маты.
– А ты наша новенькая, да?
Перед ней стоял высокий, одного с ней роста парень в смешной черной юбке и сетчатой маске. В каждой руке у него было по палке с круглой рукоятью.
– Не вижу, с кем разговариваю, – угрюмо сказала Инга.
Парень хмыкнул, развязал ремешки на затылке и снял маску.
Лицом он был моложе своего голоса. Или так казалось из-за гладко выбритых щек и макушки. Уши у него были заостренные и оттопыренные.
Такие же, как у Инги. Стесняясь их, она часто носила косынку.
– Ну, теперь видишь, – улыбнулся он уголком рта. – А я вижу, что тебя сам Ростоцкий привел. Такая ты важная птица.
– Ты сам птица. Цапля. Одни ноги торчат.
– Кто бы говорил, – он улыбнулся шире.
– Я говорю. А кто такой Ростоцкий?
Улыбка ушла. Парень стал серьезен.
– Ростоцкий Михаил Семенович. Наш здешний кардинал. Знаешь, что такое кардинал?
– Не-а.
– Эх, всему тебя учить придется. Лови!
Инга схватила палку на лету, взвесила в руке. Ничего себе палка. Понятно, почему они в масках дерутся. Такой по лбу, себя не узнаешь.
– Это боккэн. Ближайшие полгода ты будешь выпускать его из рук только во сне.
– Дурацкое какое название. А тебя как зовут?
– Тоже по-дурацки. Эдуардом.
– А я Инга.
– Вот и познакомились. Инга-с-боккэном. По-моему чудно.
– Эдуард-цапля. Тоже ничего.
Эдуард засмеялся легко и беззаботно. Это был смех человека, который не умеет обижаться. Трудно было придумать черту приятней.
– У тебя на сегодня одно задание, – сказал Эдуард, когда Инга сняла обувь, и он
помог ей надеть маску и нагрудник. – Ударить меня боккэном. Хоть куда. Сегодня я не буду бить в ответ, только отбивать. Попробуй…
Инга без замаха ткнула его концом палки в живот. Недоговоренные слова вырвались изо рта Эдурда одним «пфффффф».
– Я могу идти? – невинно спросила Инга. – Раз задание выполнено.
Он выпрямился, потер живот. Поднял палку перед собой.
– Нападай. Исподтишка ты бьешь хорошо. Теперь давай в открытую.
Инга пожала плечами. Шагнула вперед, целясь в выставленное вперед колено Эдуарда-цапли. В уличной драке быстро усваиваешь – бить надо в доступные места. И легче, и больнее.
Зал обернулся вокруг нее. Вместо потолка стали черные маты. Палка Эдуарда больно уперлась под лопатку.
– Вставай. Еще раз.
Она встала. Поправила съехавшую маску.
– Ты сказал, что не будешь бить в ответку.
– Я не бил. Я направил твою силу так, чтобы она лишила тебя опоры. Это называется «аи ути». Обращаться с противником, как с дорогим гостем.
– Ути пути. Хороши гости.
Он не ответил, поднял палку.
– Нападай.
В тот день она больше не смогла его ударить. За следующие полгода упорных тренировок не больше дюжины раз.
Эдуард был беспощадным в своем радушии хозяином. Он не забывал своих ошибок. И не прощал чужих.
Качества, которые Инга Трофимова очень быстро обнаружила и в себе.
Улаан-Баатар-Абакан, 1927 г. (два года назад)
– Удивила, – признался он. – Две ступеньки за полгода. Что были за задания?
– А допуск у тебя имеется?
Он не улыбнулся. Смотрел внимательно, читал в ее лице все несказанное.
Знал, ради чего она прыгала через ступеньки, которые нормальным шагом преодолевались годами.
Чтобы получить назначение в монгольскую группу. И обнять его на продутом всеми ветрами перроне безымянного полустанка.
– Задания… – Инга пожала плечами. – По линии ЧК. Особо не порассказываешь.
Хотела бы, не смогла. Подписка, которую дает СМЕРЧевец, не просто закорючка. С приложением гербовой печати – опечатывает уста лучше любого кляпа.
Да и не хотела, если честно.
Петербург, 1926 г. (три года назад)
Гастролирующий гипнотизер, оказавшийся австрийским шпионом. Его пристрелили во время побега. Инге выпало осматривать багаж «артиста».
Загадочное оптическое устройство, которое в описи называлось «гипноскоп». Дужка, как у больших очков, вместо линз сложные цейсовские бинокуляры с несколькими диафрагмами и верньерами подводки.
Но куда больше «гипноскопа» Инге запомнился горевший в буржуйке саквояж с масками из человеческой кожи. Живыми масками.
Инга видела, как их рты открывались в беззвучных криках.
Воровка. Девочка-гадалка, восемнадцать лет, волосы, как грива, кожа шелк. А на лопатке клеймо «Соловки, 1826.». И римская литера III.
Третье управление охранки. Из его разоренных архивов и недобитых офицеров,
сменивших цвет знамен, пойдет молодой отдел СМЕРЧ. Сто лет спустя его сотрудники найдут метку предшественников-жандармов. На молодом теле старухи, ворующей годы у своих клиентов.
Гадалку Инга брала в одиночку. На нее, по словам Ростоцкого, сила воровки не должна была подействовать. Связала ей руки, надела на голову мешок.
– Вижу, – раздалось из мешка. – Вижу змея с крылами в полнеба. Змей этот твой любимый. Вижу могилу из камня, в ней не живое, не мертвое. Вижу четверых без пятого. Тень, бумагу, ветер, слово, а гроза не с ними. Вижу стаю без вожака. Вижу предателя своих братьев. Лица его не вижу. Где лицо твое, воин? Где лицо твоееееееее!
Гадалка зашлась в крике, сорвавшемся в молчание. Страшное молчание, мертвое.
Когда Инга сорвала мешок с ее головы, то увидела, что черные волосы стали белыми и ломкими. Гладкое лицо высохло, щеки провалились. В уголках выкатившихся глаз скопился гной.
Но не старость убила воровку. Ужас навеки скомкал ее черты.
Проглоченный язык стоял поперек сжатого судорогой горла.
Ответственный за операцию чекист возложил всю вину на Ингу.
– Я поставлю перед вашим руководством вопрос об отстранении вас от полевых акций.
Он вроде даже трясся от ярости. Только странно – на лице чекиста не дрогнул ни один мускул. Выразительностью оно соперничало с проколотым мячом.
Он говорил с ней, не выходя из «воронка». Чтобы не смотреть в его стылые глаза, Инга рассматривала необычные часы комиссара.
Корпус и широкий браслет целиком выплавлены из матовой стали. Сразу несколько циферблатов, обод часов – вращающаяся шкала с делениями. Не меньше четырех головок подвода и кнопки между ними.
Настоящая временная машина, а не часы.
– Ваши действия могут быть расценены, как саботаж, – продолжал нагнетать комиссар.
Инга сжала зубы. Если она даст ему локтем в нос, как это может быть расценено?
