Андрей Дашков - Пассажир «Летучего голландца»
Мой гость явился в сезон дождей и ураганов, когда порывы ветра сотрясали хижину, а ее обветшалая крыша уже была не способна защитить от льющихся с неба потоков воды. В такие ночи я находил укрытие в старой каменной церкви, двери которой не запирались, потому что там нечего было красть. Никто не докучал мне своей компанией – все остальные предпочитали собираться в других местах. Ром прогонял их тоску и согревал куда лучше, чем распятия.
Однажды я забрался в церковь и тщетно пытался уснуть на жесткой скамье. Некоторое время я прислушивался к странным звукам, доносившимся, как мне показалось, из часовни. Они наводили на мысль о птице, попавшей в ловушку и отчаянно бьющей крыльями. О летучих мышах. И о кораблях…
Ближе к полуночи на поднятых черных парусах мой дух устремился в хаос, не скованный ни диктатом времени, ни окружавшими меня стенами. То была репетиция моего последнего плавания. Разница заключалась лишь в том, что теперь призрак волочит за собой бренную плоть, а не наоборот, – так же, как волны носят скрипящий деревянный остов, хотя могли бы нести одну лишь легенду.
Дверь церкви отворилась с протяжным скрипом. Буря с воодушевлением ворвалась в образовавшийся проем. Я не пользовался свечами – темнота была для меня роднее матери, но даже она не спела колыбельную моему разуму. Вокруг был мрак, но сам он пылал, порождая видения и воскрешая прошлое.
Я ощутил присутствие. Появился незнакомец. Я не уловил момента, когда фантом отделился от сонма себе подобных, наделенный плотью и кровью, голосом и запахом. Завладел чьей-то блуждающей душой…
Возможно, это было результатом самообмана, манией величия – ведь я претендовал на роль творца иллюзий. Во всяком случае, я подумал, что и прежде отбрасывал тени, которых сам не узнавал, – это были все встреченные мною люди, включая женщин, стариков, детей. Все те, кого я любил, ненавидел, презирал, боялся, не замечал, – были лишь игрой света и тьмы, обладавшей чрезвычайной убедительностью.
Будто в ответ на мои мысли, снаружи вспыхнула молния. Я увидел черный силуэт в трех-четырех метрах от себя, частично заслонявший витражное окно. Я затруднился бы сказать, ЧЕЙ это был силуэт – мужчины или женщины, и принадлежал ли он вообще человеку. Понятно, из-за рева бури незнакомец ступал неслышно. Отчего-то мелькнула мысль, что он мог бы, имея соответствующее намерение, беспрепятственно убить меня. Например, вонзить нож в сердце. Просто так, без известной мне причины. Разве абсурдная смерть не лучшее подтверждение абсурдности жизни? Но в тот раз я не получил доказательств этой теоремы.
Долгое время вошедший ничего не делал и не произносил ни слова. Я не припомню более изматывающего молчания. Я чувствовал себя так, словно очутился в абсолютно темном логове какого-то зверя. И распространявшийся запах оказался крайне неприятным – точно штормовые волны выбросили на берег дохлую рыбу.
Но по большому счету мне было безразлично, кто это решил укрыться в церкви. Судя по всему, мы оба не испытывали потребности в молитве и в человеческом обществе. Заваленные лавиной ночи, застигнутые непогодой, стоящие перед немыми символами веры, мы оставались далекими друг от друга, как звезды северных и южных небес…
Наконец тот, кого я считал частью айсберга, почти целиком погруженного в холодные и непроницаемые для разума воды бытия, прикоснулся ко мне. Я невольно содрогнулся: существо ничем не выдало своего приближения или же обладало конечностями невероятной длины. По крайней мере, исходивший от него запах не усилился, а кроме того, в старой церкви хватало сквозняков, которые можно было спутать с влажными пальцами.
Незнакомец тихо, неприятно засмеялся, и почему-то буря показалась только аккомпанементом его смеху, хотя ветер и волны ревели во много раз громче. Должно быть, он оценил мое непроизвольное содрогание, мою брезгливость, характерную отнюдь не для падших. Он получил знак того, что, как я теперь понимаю, нашел годный материал. Для этого ему не понадобились слова. Так крысы, встречаясь во мраке индустриальных лабиринтов, узнают о намерениях друг друга.
В свою очередь я тоже получил знак отчуждения. Он содержался в самом молчании, презирающем человеческую стадность, стремление разделить с кем-либо неделимую тяжесть существвания, увидеть хотя бы на миг такое же страдание в зеркалах, коими являются лица и глаза. Но ТАМ не было глаз. Было только нечто, ожидающее в темноте моей роковой ошибки, неуклонно следующее предопределению и обладающее голосом нечистой совести.
Оно спросило:
– Хочешь покончить со всем этим?
– Я не нуждаюсь в твоих услугах.
– Э-э нет, братец, не скажи. От моих услуг мало кто отказывался.
Разговор становился не то чтобы интересным – скорее забавным. По крайней мере, теперь было не так скучно ждать рассвета среди непроглядной штормовой ночи. Но возможно, интрига возникла лишь потому, что я не знал, кто завел со мной беседу, и не видел лица незнакомца. Если у него вообще было ЛИЦО…
– Кажется, я догадываюсь, что ты потребуешь взамен.
Темнота откликнулась тем же холодным смехом:
– Сколько раз я слышал подобную глупость! Похоже, она становится общим местом… Ты преувеличиваешь свою значимость, братец. Впрочем, это свойственно всем вам. Подумай сам, кому нужна твоя проклятая душонка, а тем более твои кости и мясо, которые просуществуют в лучшем случае еще лет двадцать-тридцать? Я помогаю таким, как ты, исключительно из любви.
– Из любви к кому?
– К себе, конечно. Ведь дороги судьбы сходятся в одном месте, а тебе досталась далеко не самая худшая. Я прошел их сотни, но всегда возвращаюсь на перекресток. Знаешь, это изрядно надоедает. Особенно если конец давно известен и затем все повторяется снова.
– Тогда что же ты продаешь?
– Место на корабле. Только одно место для живого. И, кроме того, оно не продается. Его нельзя получить ни за какие сокровища. Я готов уступить свое.
– Зачем? Мне некуда плыть. Везде одно и то же.
– Золотые слова. Понимаю и целиком разделяю. Опостылел этот гнусный мирок? Обещаю, что ты его больше не увидишь. Вся человеческая мерзость и тщета минуют тебя. Гордые ничтожества, владеющие сушей, сгинут в пропасти веков. Ты, не подверженный низменным страстям, будешь издали наблюдать за их пошлым кривлянием и сошествием в ад. Победители и побежденные пройдут мимо тебя и канут бесследно в пучину времени. Это корабль для философа, которого уже не интересует истина, ибо истина – незаконнорожденная дочь ума, а ум давно напоминает мне костыль нищего, вызывающий жалость и помогающий выпрашивать подаяние возле запертой двери, от которой ни у кого нет ключа.
