Сергей Бандура - Дельфин и русалка
Когда, наконец, я полностью удовлетворенный и обессилевший откинулся на спину, она, совсем не уставшая, а только еще более распаленная, оказалась на мне, начала покрывать мое лицо горячими поцелуями, медленно спускаясь от глаз к подбородку, и впилась своим пылающим ртом в мою шею. Я отключился.
Я видел холодную пустоту с яркими крапинками звезд. Звезды двигались ко мне, все ускоряя и ускоряя свое движение и, наконец понеслись на меня, превратившись в длинные яркие линии. Я увидел перед собой туннель и стал проваливаться в него, стремясь дотянуться до этого ослепительного, но мягкого и нежного как вата белого сияния в конце… Внезапно полет прекратился, словно что-то упругое отталкивало меня назад. Картина стала терять очертания, расплываться и я открыл глаза.
Надо мной стоял высокий худой средних лет мужчина, в хорошем костюме и мягкой шляпе. Он смотрел на меня очень печальными карими глазами через стекла круглых очков с выражением какой-то тупой безысходности, жалости и тоски. Hо вот он заметил, что я очнулся, и лицо его просветлело — тоска уступила место радостному удивлению. Он оглядел мое тело (я с облегчением отметил, что лежу, укрытый простыней до подбородка), рассеянно перевел взгляд на мою джинсовую куртку, небрежно брошенную поверх спинки кресла, и, заметив на кармане значок донора — маленькую красную капельку, с оттиснутым на ней крестом и полумесяцем, весело рассмеялся. Внезапно я ощутил страшную усталость. Все мое тело онемело, ноги и руки налились свинцом, пальцы непривычно покалывало. Я с трудом повернул голову на подушке и почувствовал на шее сильное жжение. Тогда я все понял. Вы, конечно, уже давно поняли, но потерпите еще немного…
Глава 5. Время собирать камни
Все фигня, кроме пчел…
(Медвежонок Пух)Всю следующую неделю я приходил в себя, лежа на свежем крахмальном белье на том самом диване в комнате Евы, окруженный заботой и лаской со стороны ее родителей. Шторы были убраны и комната ярко освещалась днем и ночью. Саму Еву ко мне не допускали. Я так и не видел ее до конца исцеления, но очень подружился с ее отцом — Антоном Павловичем, тем грустным интеллигентного вида мужчиной, присутствовавшем при моем воскрешении, и ее матерью — Верой Ивановной, немолодой уже, но красивой женщиной с благородными чертами лица и аристократическими манерами.
Я попал в хорошие руки. Первые два дня, пока я был еще слишком слабым, мне делали инъекции глюкозы. Меня поили сладким до густоты чаем, красным вином и обожаемым мной с детства томатным соком. Кормили часто и очень калорийно. Из мясных блюд преобладала телячья печень во всех видах, было много салатов и свежих овощей. Когда я не спал, я слушал приятную музыку, а иногда Вера Ивановна располагалась в кресле рядом с кроватью, с книгой на коленях и читала мне вслух. В общем, то что доктор и прописал. Кстати, доктором и оказался Антон Павлович.
Надо заметить, что за всю свою жизнь я ни разу серьезно не болел, не лежал в больнице и посещал поликлинику только для получения справок с диагнозом «абсолютно здоров», которые требовались для оформления абонемента в бассейн, поступления в институт и сдачи донорской крови. Поэтому ощущения пациента на постельном режиме были для меня в новинку и я, катаясь словно сыр в масле, быстро шел на поправку и набирался сил. К концу лечения я даже слегка располнел и с удивлением разглядывал в зеркало свое необычно округлившееся лицо.
Вечерами мы подолгу беседовали с Антоном Павловичем. Он рассказывал мне о детстве Евы и делился своими умозаключениями, которые только подтверждали и дополняли уже интуитивно понятную мне картину. Ева была их приемной дочерью. Это объясняло явную внешнюю непохожесть. Много лет назад, когда они только поженились и обнаружили, что из-за какого-то врожденного порока Вера Ивановна не сможет иметь детей, они взяли из приюта маленькую темноволосую и очень грустную девушку с большими зелеными глазами. Девочку звали Евой. Работники приюта не смогли сказать больше ничего о ней или о ее настоящих родителях — Ева была подкидышем. Надежда на то, что попав в теплую семейную обстановку, девочка оживится не оправдалась — она так и росла, всегда оставаясь худенькой, бледной, замкнутой и немного грустной. Ева рано начала читать и чтение быстро стало ее любимым занятием. Она быстро отказалась от детских книжек, отдав должное классике жанра, и полностью переключилась на серьезную «взрослую» литературу. Она поглощала книги одну за другой, что даже вызвало беспокойство Антона Павловича — он боялся как бы у девочки не помрачился от перенапряжения рассудок. Hо дочь с готовностью обсуждала с ним прочитанное, демонстрируя ясность мыслей и удивительный, для ребенка, ум. Это развеяло сомнения Антона Павловича и он не стал налагать никаких вето на чтение дочерью книг. А книг в доме было предостаточно. Позднее я поразился богатству его домашней библиотеки, и вероятно еще много лет мне предстоит открывать здесь для себя новые шедевры, в безуспешной гонке за лидером — Ева прочитала их все.
Когда девочке исполнилось семь, она обнаружила полную неспособность ходить в школу. С ней начались истерики и вскоре она тяжело заболела. Ее стали учить дома. Пригодилось педагогическое образование Веры Ивановны. Ева была очень способной ученицей. Оказывается, она в совершенстве владела тремя языками. Мне до сих пор стыдно своих попыток блеснуть перед ней английским, который я, признаться, знаю довольно слабо.
Так в свои 19 лет (а именно столько ей и было), Ева получила прекрасное гуманитарное образование. Родители привили ей вкус к искусству и хорошей музыке, а вот игре на флейте она научилась сама, неведомо как и откуда добыв инструмент. Собственно, никто и не видел, чтобы она училась. Просто однажды она взяла и сыграла ту самую мелодию Прошлогоднего снега. Мне не трудно допустить, что играть она умела всегда. «Любовь моя, как мне стать тебя достойным?»
Глава 6. Страшная тайна
Я создал чудовище!
(Барон Франкенштейн)До самого конца, Антон Павлович не догадывался, в чем же заключалась главная странность его дочери. С раннего детства Ева не переносила яркий свет (я подумал о вечно задернутых шторах в квартире, о матовых светильниках на стенах, вспомнил как она отшатнулась от огонька зажигалки в ночном лесу), ее пугали толпы и громкие звуки. Она была полностью асоциальна и очень одинока. У нее никогда не было друзей среди сверстников, кругом ее общения были родители и их немногочисленные друзья, соответствующего возраста. Все они души не чаяли в «странном ребенке», который никак на это не реагировал, возможно — принимая все как данность, а скорее всего — просто не интересуясь окружающими. Я уже говорил, она росла довольно замкнутой. Единственное исключение делалось для родителей их Ева ценила и к их мнению прислушивалась. Когда ее стали уговаривать побольше бывать на воздухе (ее постоянная бледность в паре с отменным здоровьем озадачивала), она завела себе привычку гулять, правда в довольно странных местах и в довольно странное время. Она уходила из дому вечером и бродила по лесам, пустырям и свалкам за городом, возвращаясь далеко заполночь, а иногда и перед рассветом. Родителям пришлось смириться с привычками дочери и научиться спать в ее отсутствие, так как однажды начав она уже не могла остановиться. Вопреки всяческим опасениям, криминальным сводкам и логике вообще, ночью с ней ничего не случалось, как будто что-то делало ее неуязвимой для обычных человеческих опасностей. Впрочем, удивляясь этому, не забывали и по дереву постучать. А Ева тем временем спокойно и увлеченно, о чем-то размышляя, или играя на флейте, гуляла между могил полюбившегося ей Новодевичьего кладбища, похожая на вечно скорбящую о ком-то монашенку. С началом прогулок, у нее появилась привычка одеваться в длинные платья, плащи с капюшоном и всякие подобные вещи, исключительно темных тонов.
