Ядвига Войцеховская - По ту сторону стаи
К вечеру, когда фиолетовое солнце остывает и проваливается за деревья парка, я узнаю, что усадьба пани Зофьи сгорела дотла. Может быть, пани Зофья принесла домой саламандру? Мне тут же вспоминается тёмный грабинник, саламандры, похожие на головешки, и снова становится страшно. Один раз зимой у нас тоже мог случиться пожар: из горящего камина выстрелил уголёк - да и упал чуть дальше квадрата, обитого жестью, прямо на ковёр. После там осталась крошечная дырочка с обгоревшими краями. А ещё я видела в лесу обугленное дерево - молния расколола его на две части...
- Я что-то покажу тебе, Ядзя, - говорит утром дедушка - и я догадываюсь, что будет нечто такое, чему я предпочла бы наказание, даже самое страшное. Тёмные ели позади, и он подаёт мне руку. Я знаю: тут кончается действие защиты, которая нужна, чтобы к нам не забрался никто чужой. Опёка владетеля исчезнет, только если он умрёт, но думать об этом глупо, потому что как может дедушка - и умереть?
...Чёрные руины, от которых сильно тянет гарью - и мне боязно подойти ближе, будто они до сих пор пышут жаром. Но показывать страх нельзя, это слабость, и я подхожу к стенам, на которых уже прочертил полосы вчерашний дождь. Подумать только, ещё день назад тут был такой же особняк, как у нас, а теперь так тихо, словно на много миль вокруг нет ни одной птицы, и шмели не жужжат над шиповником, да и сам он стоит со свернувшимися от пламени листьями, коричневыми, словно обёрточная бумага. Я трогаю их - и они рассыпаются в пальцах щепотками пыли...
Дедушка что-то говорит, но я не слышу ни слова. Вместо слов - живые картины, как в волшебном калейдоскопе, купленном у цыган на ярмарке, да только он, видать, зачарован злобным колдуном. Ужас пробирает до костей, но и оторваться невозможно, как ни старайся... Нет защиты - значит, нет уже в живых того, кто очерчивал невидимый круг... "Запомни, Ядзя". Я запомню... Каждый обугленный камень. Каждую скрученную огнём былинку... "Смотри, дитя", - голос дедушки откуда-то издалека, - и новый поворот дьявольского калейдоскопа. Теперь уж я не смогла бы не смотреть, даже если бы меня пригрозили разорвать на части. Лопаются стёкла над маленьким балконом, увитым плющом - там наверняка была спальня, - и огонь, вырываясь наружу, принимается лизать каменные стены, а плющ чернеет, сворачивается и рассыпается золой - как шиповниковые листья в моих пальцах... "Запомни и это, Ядзя". Я запомню - у людей нет ничего, кроме ненависти, взращённой на благодатной почве страха и удобренной завистью. Для них мы - страшная сказка, рассказанная охотниками у ночного костра. Но ведь у охотников есть факелы и ружья... В спальне сгорает и милая маленькая шляпка, и превращается в обгорелую бесформенную тряпку платье, которое я так хотела бы носить, когда вырасту... "Не смей забыть это, Ядзя". Кровь - не вода, и её нельзя разбавить, не подвергнув опасности свой мир. Не запятнав позором честь Семьи... "Не отводи глаз, дитя". Смотри же: нельзя открыть сердце тем, кто тотчас же вырвет его и с ненавистью и страхом растопчет, пролив кровь тебе подобных. Будь проклят тот, кто забудет это...
Каждое слово - ясное, как чистый свет, что плещется в звёздных часах. Я протягиваю руку и прикасаюсь пальцами к почерневшей стене мёртвого дома. Я вырасту, и - клянусь честью - никогда не дам дедушке повода считать себя недостойной быть частью своей Семьи. На пальцах остаётся копоть вчерашнего пожара - я просто не посмею не запомнить.
...Я поднимаю руку и смотрю на пальцы, словно ожидаю увидеть на них чёрный мазок сажи, который был здесь двадцать лет назад. Но вижу только немного засохшей крови и землю с чёртовой клумбы, что была возле дома этих кровосмешенцев.
Хорошая память - то ли благо, то ли проклятье...
Наш мир оставался неизменен веками. Когда пришли города, он остался в них отдельными домами и пророс крошечными переулками в самых неожиданных местах. Он был на обратной стороне городов, надвинувшихся, как огромные дымные монстры; мы так и жили, переходя через изнанку зеркальной глади, расступающейся при повороте ключа. Нам даром не нужна была чёртова человечья цивилизация - с вечным смогом, грохотом подземки и визгом автомобильных шин. Эти слепцы вечно бежали по каким-то своим никчёмным делам, и не могли ощутить красоту земли даже на четверть. Живое тепло брусчатки, игру света за стёклами кованого фонаря, холмы и леса, населённые множеством существ. Иногда люди замечали что-то, малую толику, отбрасывали чёрный цвет и щедро добавляли розовый: так рождались их сказки.
Мы слишком долго сидели в своих поместьях, думая, что существующий порядок вещей незыблем. А когда проснулись и выглянули наружу, было уже поздно. Оказалось, что везде, куда ни плюнь, полно полукровок. Под угрозой вырождения Внутренний Круг, скрепя сердце, допускал приток свежей крови, но "приток" не означал "лавина" - и отнюдь не означал попустительство в воспитании. Сейчас же этот приток грозил ассимиляцией - и вот тогда слово "полукровки" для нас стало бранью. Недолго пришлось гадать над тем, чего ожидать от нынешнего Круга. Новых порядков - и бравых молодцев из Сектора Всеобщего Покоя. Кто оказался не согласен и говорил хоть полслова поперёк - того ждало с распростёртыми объятьями Межзеркалье.
А Межзеркалье всегда готово было высосать последние крупицы жизни.
Закон был прямо-таки милосерден. На первый раз тот, кого ловили на убийстве - неважно, человека или соплеменника - и неважно, из мести, для развлечения или по неосторожности, - отделывался сравнительно легко: полугодом ссылки в Межзеркалье, в тюрьму Утгард, где его поджидал палач с раскалённым тавром. Дело было не столько в самом убийстве, сколько в факте ослушания. Полукровая шваль, дорвавшаяся до власти, всеми силами жаждала втоптать нас в грязь, уравняв с ворами и бродягами. Да и какой ещё реакции можно было ожидать от тех, кто тяготел к людям?! Конфискация большей части имущества ввергала в нищету, но никакая нищета не могла сравниться с позором - о, да, снова будь благословен Закон. А вот второй раз был последним. После второго раза дорога лежала только в один конец: в пустоту между зеркалами, на краю времени. Там было то же самое солнце, только в этом "нигде" оно висело в другом небе, омерзительно низком и всё время словно беременном снегом. Пустота сначала отнимала тепло, а за ним и разум.
Мы вовсе не были кровавыми маньяками - но никому не позволено было решать за нас: отправить к праотцам провинившегося слугу, или охотиться на слонов, или сидеть в гостиной и мирно пить чай. И сейчас нас просто убирали с дороги. Не пожелав подчиниться и смешаться с людьми, мы исчезали, как тени от солнечных часов в полдень - вымирающие ископаемые, дремлющие под сенью гербов и девизов.
