Дороти Хейнз - Вставай, будь послушной девочкой!
Барбара делала замечания по поводу сонных всхлипываний Анжелы, когда та просыпалась среди ночи. Это раздражало ее больше, чем наказания, с которыми она как-то смирилась. Она вздрогнула и отшатнулась назад, получив удар ремнем, и заработала двойное наказание, потом она выплюнула касторку, громко плача и рыдая, когда ей дали вторую ложку.
Она не винила ни ночную няню, ни ужасную медсестру с ее бутылкой касторки. Она не винила мисс Стразерс, столь искусно владевшую ремнем. Она винила лишь Барбару Гордон — подругу, которая одновременно поощряла и деморализовала ее; подругу, которой, как казалось Анжеле, нравилось смотреть на ее страдания и ее раболепие, но которая делала это с сочувствием и подталкивала ее к бунту, да так, что она страдала еще больше.
Но вот однажды Барбару допустили в лазарет в качестве пациентки.
Сироты, содержавшиеся в добром здравии, благодаря трудностям жизни и страху перед медсестрой, допускались туда только в случае тяжелой болезни. Было хорошо известно, что если ты попадешь туда, вряд ли выйдешь обратно, разве что в морг. Барбара никогда не жаловалась, но надзирательница заметила, что лицо ее истончается, а глаза — округляются; она заметила кашель, вырывавшийся из ее легких днем и ночью, и чахоточный румянец на ее щеках по вечерам.
Это и ужасное слово «чахотка» в ее бумагах обеспечили ей больничную койку; ее болезнь гарантировала ей отдельную комнату.
Остальные завидовали ей. Ходили слухи о том, что ей по утрам дают крепкий мясной бульон и яйцо всмятку, а также такие яства, как сливочное масло к овсянке и куриное филе вместо приютской мешанины. Тот факт, что она часто отказывалась от этих деликатесов, предназначенных для возбуждения ее аппетита, привел бы их в бешенство, если бы они узнали о нем. Но они не знали.
Иногда они взбирались на подоконник и заглядывали внутрь комнаты, но Барбара находилась в слишком плохом состоянии, чтобы проявлять беспокойство по этому поводу. И Анжела-Мари, ранее мечтавшая о подруге, теперь чувствовала, что в душе у нее теплится огонек надежды. Надежды на то, что Барбара, может быть, умрет.
Это в самом деле казалось вполне вероятным. Медсестра, которая была очень благоразумной женщиной, беспокоилась столь сильно, что готова была испытать любые средства, чтобы вернуть к жизни или хотя бы заинтересовать в выздоровлении свою пациентку. Выбирая из двух зол меньшее, она решила, что не будет большого вреда, если она нарушит правила и позволит Анжеле-Мари время от времени посещать подругу. И вот Анжела на цыпочках прошла в палату, преодолевая тошноту от последней дозы касторки, и встала рядом с кроватью, которая, как она была уверена, станет смертным одром ее подруги.
— Как твои дела, Барбара?
Руки Барбары чуть высунулись из-под простыни, а глаза слабо блеснули.
— Я устала…
— Когда тебя выпустят отсюда?
— Не знаю… У тебя на губах касторка. Почему ты ее не вытрешь?
«Почему ты не можешь оставить меня в покое?»
— Ты не могла бы прийти, когда от тебя не будет вонять касторкой? Ты ведь можешь появиться в другое время.
— Хорошо. Я попрошу сестру.
Но она не просила. Она дождалась, когда сестра села пить чай.
Она тихо прокралась по темным коридорам с притушенными газовыми лампами туда, где Барбара в одиночестве лежала в своей маленькой палате с закрытыми ставнями и почти погасшим камином. Ее слабое дыхание вызывало жалость Анжела не сказала ничего. Она взяла с другой постели подушку, плотно прижала ее к лицу подруги и держала еще долго после того, как утихли сдавленные крики и прекратились судороги. Тело совсем не двигалось, ни дуновения не слетало с губ. Анжела положила подушку обратно и ушла.
Она не могла заснуть той ночью, но притворилась, что спит, чтобы никто не заметил. Поздно, очень поздно, зашуршали шаги по проходу, на стене появились отблески пламени свечи, и толстая няня становилась у кровати. «Давай-ка, вставай. Вставай, будь послушной девочкой». Анжела-Мари протерла глаза и выбралась из постели, и старуха с удивлением коснулась сухой простыни и потрогала ее еще раз. «Хорошая девочка. Ах, ах, ты заслужила конфетку». Она порылась в кармане халата, и Анжела-Мари приняла конфету с чувством огромной благодарности и сразу же заснула, зажав ее в руке.
Так продолжалось три ночи. Надзирательница хвалила ее, мисс Стразерс лично интересовалась, как она себя чувствует, и сказала, что была довольна, что не видела ее последние несколько дней. В день похорон она бросила свою лилию почти без сожаления. И это называлось дружбой.
* * *Она лежала в сухой постели с открытыми глазами, довольная, когда наступил тот момент, момент, которого она ждала весь день, простой обряд похвалы из уст ночной нянечки. Зашаркали шлепанцы, задрожало пламя свечи и ее отблеск на стене усилился. Она закрыла глаза, притворившись спящей, когда услышала слова «Давай-ка, вставай. Вставай, будь послушной девочкой» и мечтательно открыла глаза, приподнимаясь в постели…
Но это была Барбара Гордон!
Она открыла рот, чтобы закричать. Да, перед ней стояла Барбара в своей посмертной одежде с капающей свечой в руке. Ее черный рот улыбался, черные глаза зияли пустотой. Анжела-Мари почувствовала, что крик застыл у нее в горле, дыхание пыталось пробиться сквозь вопль, а потом она бежала в ужасной тишине и страхе рука об руку с Барбарой, не в силах освободиться, по темным коридорам на улицу, туда, где в углу сада пряталось кладбище с могилой, крестом и пугающими свечами, зажигаемыми лишь в память об усопших.
* * *Ночная нянечка, разумеется, получила нагоняй, хотя правление, выслушав ее причитания и объяснения, пришло к выводу, что она не имела никаких дурных умыслов. Конечно, было неразумно давать конфету полусонному ребенку, особенно твердую, которой можно подавиться. Лучше было поощрить ее утром, когда она уже совсем проснется…
Приютские дети, взбудораженные драмой двух похорон за три месяца, бросали по снежку в могилу Анжелы-Мари с различными чувствами (управляющие решили, что, если так пойдет дальше, лилии обойдутся в копеечку). Анжела не пользовалась особыми симпатиями, Она была предметом презрения, девчонкой, писавшей в постель.
С другой стороны, ее смерть произвела на них большее впечатление, чем смерть Барбары. Та тихо умерла от чахотки, спрятанная от общего взора; Анжела же умерла из-за несчастного случая, который мог случиться с каждым. Сладости были редкостью в приюте, и их часто хранили, чтобы сосать, смакуя, в постели.
Барбара по-прежнему тихо лежала в своей могиле. После ее смерти не распространилось никаких мрачных легенд. Анжела, наоборот… Вокруг уже шептались, вовсю ходили сплетни о звуках, которые были слышны, когда дети оказывали ей последние почести — звуки, как будто кто-то порывается кричать, кто-то кричит задыхаясь…
