Максим Кабир - Упырь
— Выбросили бы вы башку, начальник.
— Отставить! Кто дежурил, я спрашиваю?
Шла война, реяли флаги над страной, и что-то рождалось, что-то большое и ослепительное. Что-то такое, о чём не ведал ни Будённый, ни Махно, ни Петлюра, ни Скоропадский, ни адмирал Колчак — куда уж комбригу Остенбергу, бывшему следователю одесского угрозыска.
Была при бригаде сестра милосердия — Варя, красивая девчонка, в неё все влюблены были, а она неприступная, ишь ты. Казачка, сунешься — она взглядом, как хлыстом. Сильная девчонка. А умерла страшно. Голова почти отделена от шеи — так её нашли.
— Не серчайте, командир, но наших уже трое слегло. Глотки рванные — это что, волк за нами увязался? Волк по Руси идёт за нашей бригадой, или что? Каждую ночь — жуть, а если не у нас, то в ближайшем селе. Вчера мы где стояли? В Александровке? Так там бабу загрызли, пока мы стояли…
— Ты за что говоришь, Стёпка?
— За мертвяка…
— А я говорю за мировую революцию. И если она из тебя эту дурь не выбьет, я сам выбью!
Остенберг злился на недалёкого Стёпку, но задумывался. Задумываться надо было. Кто-то губит бойцов, кто-то ночами в лагерь заходит, как в галантерею, и цель у него одна: запугать, разбудить в солдатах нового мира их тёмное вчера, их неразумное прошлое.
Приказал Остенберг усилить караул и сам в караул встал. Сам встал, сам нашёл Стёпку. Голова вывернута у паренька, в глазах ужас. А горлянки, считай, нет, и столько юшки, столько юшки…
Комбриг всех поднял, каждый аршин обыскал вокруг лагеря. На предмет крови всех проверил: не испачкаться убийца не мог. Чисто, туды его в дышло!
— Стёпка, Стёпка, что же ты, дурачок…
И так, чтоб никто не знал, выбросил комбриг голову Упыря, пинком в канаву послал. Потом стыдно было: что ж он, большевик, до такого опускается.
А на следующий день увидел он голову в руках Третьяка.
— Ты где её взял? — оторопел Остенберг.
— Как, где? Из мешка достал, как обычно.
Голова глядела на комбрига и будто ухмылялась. Грязная она стала, липкая. Да тьмы в мёртвых глазах не поубавилось.
— Что за…
Люди из бригады дезертировать начали. Комбриг ловил — расстреливал. Вскоре пришло Остенбергу письмо от командования: «За Юдина, конечно, спасибо, но хватит вам шпану гонять, идите на Киевщину, там атаман Струк бесчинствует, еврейские погромы там, и ваш брат на каждом суку».
Путь к Киеву привёл красноармейцев в уездный городок, где красный флаг реял на вокзале, и отражали весеннее солнце купола красивой церкви.
Ставка располагалась в бывшем панском фольварке, неприступном и грозном на вид. Начштаба радушно встретил Остенберга, расположил гостей по совести. Посидели допоздна. Штабист пил водку, комбриг тоже, пополам со сладким чаем. Говорили за продразвёрстку, за крестьянские восстания и нелепые рокировки украинских националистов. Зашёл разговор и за Юдина.
— Вы бы, Аркадий Моисеевич, головой не бравировали. Оно не столько уважение вызывает, сколько суеверный страх. Люди-то что? Им интернационал, Маркса, электрификацию всей страны. Они кушают — не могут не кушать. Но лишь молния бьёт — я не образно говорю, я буквально сейчас выражаюсь — молния вот бьет в дом, а они на колени — и молиться. И у них в этот миг нет Маркса. И одно дело, кабы это христианство их, царского образца, знаете, вензельки, яйца Фаберже. Нет, Аркадий Моисеевич. Это мрак, это чудовищный языческий мрак. У нас здесь Колчак, а у них там ведьмы, лешие, заговоры на смерть. Страшная тупость, чудовищная. Кто нам Юдин? Классовый враг? Бандит? Помеха на пути к социализму? А им он сын ведьмы, что мертвецов оживлять умела, исчадья их ада. Мол, Юдин церкви уничтожал, потому как договор у него такой был с Люцифером, а сам он, понимаете, в церковь войти не мог. Физически. Вы слышите меня, то есть, их, эту мразь крепостную, вы слышите, Аркадий Моисеевич? Вот с таким материалом нам предстоит работать, вот из такого говна лепить. Ну, выпьем же.
Не спится ночью комбригу на мягкой панской кровати, всё думает он, как воедино увязать смерти сослуживцев и возвращение головы. Увязать-то можно, а как дальше жить с узлом этим, как в завтра выходить?
Пока думает он, двери спальни отворяются бесшумно, и входит кто-то высокий до потолка.
И так захотелось Остенбергу оказаться сейчас на передовой, мчаться с кавалерией на верном коне, плевать свинцом в австрийцев, рубить, рубить их в честном сабельном бою, всё что угодно, только не эта тень на пороге, беззвучно приближающаяся.
Комбриг дёргается, и тень набрасывается на него, будто кто-то накинул одеяло. Руки сильные, как сталь, сжимают его плечи. Железные колени припечатывают к кровати. Он пробует высвободиться, тычет в противника, но противника нет. Он есть, и его нет, и старый комбриг не знает, как это всё объяснить. Только пальцы комбрига проходят сквозь врага, как сквозь воздух, в то время как пальцы врага давят его, терзают плоть…
Остенберг отупевше смотрит на свои руки, по локоть погружённые в тело убийцы, в тёмное тело без плоти. Он смотрит в лицо врагу и видит лицо Юдина, его мёртвую голову со следами тлена. Чёрное лицо с туннелями глаз, борода колет голую грудь комбрига. А там, в бороде вырастают кривые острые зубы, потому что Стёпка был прав, бедный, бедный Степка.
И в последний момент, когда зубы Юдина готовы разорвать глотку красноармейца, Остенберг поднимает вверх руки, через нематериальную плоть Упыря к его голове. И он натыкается на голову — единственный настоящий элемент в структуре этого чудовища. Он впивается в щёки мёртвеца, тянется к глазам.
Юдин не издаёт ни единого звука, только зубы его скрипят алчно.
Остенбергу таки удаётся добраться до левого глаза Упыря. Он вжимает большой палец в мякоть глазного яблока и слышит тошнотворный чмокающий звук. Липкая сукровица течёт по руке комбрига. Тяжёлое стальное тело врага исчезает, растворяется, резко отпустив Остенберга. Остаётся голова, которая падает на пол, катится к стене адским колобком.
Остенберг встаёт и начинает одеваться. Часом позже, когда луна ярко светит над вокзалом уездного городка, стучит он в церковные ворота. Открывают не сразу, но открывают.
Маленького роста дьякон пятится от визитёра, испуганно моргает глазами. Спотыкается и падает на мозаичный пол.
На негнущихся ногах входит в храм Остенберг. Его лицо перекошено злобой, глаза беспощадно сверкают. Страшен комбриг Остенберг, страшен.
— Не надо, родненький, — шепчет дьякон. — Я плохого ничего не сделал. Вас Бог выбрал, все под Богом ходим, не убивайте. Я разделяю, я…
Он запинается, и вдруг начинает петь Интернационал.
