Финт хвостом - Кинг Стивен
– Вы – владелец этого амбара? Хотите, чтобы я заплатила за фотографии или что?
Старик робко посмотрел на меня, в широко открытых глазах под тенью козырька читалась боль, и он ответил, жуя табак:
– Денежку за него я уж получил, но можно сказать, что этот кот – мой…
После этих слов все мое раздражение и нетерпение растаяли в тяжелом чувстве стыда и смешались с трепетным благоговением – этот старик в мешковатых брюках, по-видимому, был сам Хобарт Гурни, художник, который нарисовал все рекламы «Жевательного табака Катца», усеивавшие бока амбаров по всему Южному Иллинойсу и западному Кентукки. Человек, который перестал их рисовать всего два года назад, и только потому, что из-за возраста ему стало трудно подниматься и спускаться по стремянке. Несколько лет назад я видела передачу о нем на CNN, когда он рисовал последнюю или предпоследнюю работу для Катца, но большинство стариков, как правило, похожи друг на друга, особенно если все как один ходят в бейсбольных кепках и комбинезонах, забрызганных краской. Во всяком случае, работа производила на меня большее впечатление, чем человек, который ее создал.
Протянув руку, я сказала:
– Ой, простите за то, что я сказала… Я… я не это имела в виду, просто у меня осталось мало дней отпуска, а погода никак не хочет мне посодействовать…
Кисть Гурни была сухой и твердой; он жал мне руку до тех пор, пока она не стала ныть, и мне пришлось ее убрать. Он ответил:
– Без обид, я не обижаюсь. Думаю, наш дружок подождет, пока тучки разойдутся, и станет покладистее. Он спокойный, это я о дружке, просто стесняется при незнакомых.
По тому, как он сказал «Дружок», я поняла, что это имя, а не обобщающее слово для любого животного, которое попалось под руку.
Судя по тому, как облака мчались по солнцу, я решила, что Дружка ждать придется долго, поэтому я показала на арендованную машину, припаркованную в нескольких ярдах от амбара, приглашая Гурни выпить со мною банку «Пепси» из холодильника на заднем сиденье. Брюки Гурни при ходьбе сухо шаркали друг о друга со звуком, похожим на тот, с каким кошачий язык облизывает голую руку. И когда художник говорил в тесном помещении, его дыхание, пропитанное табаком, тоже было каким-то по-кошачьи зловонным, диким и теплым. Старик наполовину вылез из машины, так, чтобы хорошо видеть своего Дружка, держа тело в относительном тепле салона. В перерыве между шумными глотками газировки он сказал мне:
– Как я уже говорил, ни одна уважающая себя кошка не станет позировать, поэтому единственный способ обойти это правило – нарисовать свою собственную. Память – лучшая модель…
Я чуть не поперхнулась «Пепси», когда он это сказал. Все это время я предполагала, что Гурни вдохновлялся какими-то амбарными кошками, бродившими по округе, но воссоздать таких точных, обаятельных кошек из памяти и воображения…
– Самое смешное, что когда меня наняли работать на компанию Катца в тридцатых, все, что их интересовало, – это выставить название на всеобщее обозрение самыми большими буквами, какие только получатся. Добавить кошек на рекламу Катца было моей идеей – мне за это не доплачивали. Но мне казалось, что так и надо, понимаешь? И это действительно привлекло внимание людей. И потом, кошки эти составляли мне компанию, пока я работал – стоять на стремянке порой очень одиноко, когда ветер задувает за воротник рубашки, а поговорить на такой высоте и не с кем. Было у меня что-то такое в детстве, когда я убирал амбар папы, а местные кошки, значится, терлись о мои ноги, мурлыкали и иногда запрыгивали прямо мне на плечи и так ездили, пока я работал. Только я не всем давал имена, понимаешь, потому что они вечно то приходили, то уходили, то коровы их давили – нет, не специально, не подумай, просто они были большущие, а кошки – махонькие, и зимой, по ночам пытались греться возле коров. Но я любил их компанию. Хочешь – смейся, но… – тут Гурни понизил голос, хотя вокруг не было никого, кто мог бы его услышать, кроме меня и огромного нарисованного Дружка на краю заброшенного амбара:
– … когда я был маленький и даже уже не такой маленький, у меня была мечта. Я хотел превращаться в кота, ну, скажем, на ночь или около того. Настолько, чтобы свернуться калачиком с целой стаей кошек, четырьмя-пятью, чтобы все мы были одинакового размера и теплые от сена, чтобы мы спутались лапами, хвостами в одну теплую горку, и они лизали мне лицо, а потом зарывались головами мне под подбородок или я под них, и мы вместе спали. Нет ничего лучше для бессонницы, чем отдыхать с кошкой, мурлыкающей на ухо. Чистая правда. Как заведешь себе кошку, в снотворном отпадает надобность.
Вот поэтому я пошел устраиваться на работу в «Табак Катца», когда о ней услышал, хоть и не слишком люблю высоту. Конечно, Великая депрессия тоже серьезно повлияла на мое решение, но фамилия Катц была слишком хороша, чтобы пройти мимо… И то, что они не возражали, как я обходился с их рекламой, тоже было для меня блаженством. Мне было смешно, когда телевизионщики брали у меня интервью, пока я рисовал девчушек…
Слова Гурни заставили меня вспомнить альбом рекламы Катца, который лежал у меня в багажнике (не единственный, а запасной альбом, которым я пользовалась для справки, особенно когда натыкалась на амбар, который я, возможно, фотографировала раньше, при другом освещении или в другой сезон). Слишком волнуясь, чтобы что-то сказать, я встала с заднего сиденья и поспешила к багажнику, пока Гурни продолжал говорить о «самонадеянном репортеришке», которому он дал трехминутное интервью.
– … он даже не спросил меня, как зовут кошек, как будто это не имело никакого значения…
– Этих «девчушек»? – спросила я, перелистывая страницы альбома, пока не наткнулась на фотографию одной из самых сложных реклам Катца, прикрепленную клейкими уголками: четыре котенка, прижавшиеся друг к другу в гнездышке, вытоптанном в соломенной подстилке, на заостренных маленьких мордочках было любопытство и некоторая недоверчивость, как будто вот-вот нырнут в солому, если подойти к ним хоть на шаг. Это точно был выводок амбарных котят, даже если не брать в расчет соломенную подстилку. Это были не ожившие плюшевые котята с рождественской открытки, резвившиеся с клубками пряжи, как у художника с Мэдисон-авеню. Это были дикие котята, такие, которых подманить к себе, чтобы обнюхать пальцы, – большая удача, пока они не сбежали и не спрятались по дальним углам пахнущего навозом амбара, где они родились. Такие котята, которые вырастают тонкими и длиннохвостыми и крадутся по углам, как живые тени, или подбираются сзади, словно прикидывая, ударить или нет острыми когтями по ботинку, прежде чем сбежать в укрытие. Из кошки, как вы знали наверняка, к трем годам эти котята выпьют все соки, а к четырем у нее отвиснет животик, и она станет очень осторожной.
Как только Гурни увидел увеличенную фотографию размером восемь на десять дюймов, его лицо засветилось, а сморщенные губы растянулись в широкой улыбке, открывшей то, что мой собственный дед называл «копеечными кусачками» – зубы поразительно одинаковой квадратной формы и изумительной белизны.
– Ты сфотографировала моих девчушек! Обычно они – те еще разбойницы, да и Присси с Миш-Миш так похожи, но у тебя получилось их поймать, ей-богу, да и свет выставила правильный…
– Стойте, стойте, дайте-ка я запишу, – сказала я, потянувшись через сиденье за блокнотом и ручкой на переднем пассажирском сиденье. – Так кто из них кто?
Его лицо засветилось той гордостью, с которой большинство мужчин его возраста демонстрировали фотографии своих внуков (или даже правнуков). Гурни показывал на каждого котенка по очереди, поглаживая снимки указательным пальцем нежно, ласково, как будто щекоча каждого под нарисованным подбородком:
– Это – Дымок, серый тигр, а вот это и есть Присси – видишь, какая она изящная, с лисьими узкими глазками и маленькими кисточками на ушках? А рядом с ней – Миш-Миш, и хоть они обе трехцветные, Миш пестрее, чем обычно бывает…
– «Миш-Миш»? – спросила я, не зная, как он придумал это имя. Ответ Гурни меня удивил – и тронул:
