Андрей Звонков - Ворожея. Любовью спасены будете
С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыл – и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет. А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая… нос подбородка касается, и непонятно, в чем душа держится. Я ей:
– Доброе утро, бабушка, а где бабка Василиса?
Затряслась она, захихикала…
– А я это, – говорит, – или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?
Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось.
Вот и выходит – не верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего – бабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:
– Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.
(Будто я знаю, когда это.) Она поясняет:
– Двадцать седьмого сентября. Я тебе передам кое-что… гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай. Одна ведь я!
Ну что сказать? Пообещал. И засуетился что-то, да еще меня в район в этот день опять вызвали, в общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье и обещании, когда услыхал колокола. Бабку, мимо идущую, спрашиваю: почему звон? Она и сказала. Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда? Уже вечер… Думаю, ладно, завтра к ней поеду. Велика важность?! Да вот что-то точно толкало меня. И, как назло, ни одной попутки. Смотрю – подвода, я к мужику:
– Отвези.
– А что случилось?
– Вызов у меня к бабке Василисе.
Мужик аж с лица спал. Помрачнел. Я ему:
– Мне быстрей надо…
А он словно вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее… Наконец посулил я ему бутылку купить, так он, пока я из сельмага чекушку не принес, не шевельнулся.
Потом мы потрюхали. В деревню въехали, я с подводы соскочил. Мужик сразу на разворот и давай нахлестывать! Хорошо, луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем еще светило, но я напрямик через огороды к Василисиному дому. Подошел, а он еще страшней, чем в первый раз. У меня часы «Победа» от дядьки-фронтовика остались, там стрелки светятся, я только перешагнул порог, и стрелки на полуночи – раз, сошлись.
В горнице вижу: лежит бабка Василиса на лавке, руки на животе сложила, на груди у нее книга, а на книге – кот сидит. Ровно статуэтка. Я про себя даже не подумал, что бабке тяжело дышать, должно быть. Глазищи в темноте светятся. С неба луна засвечивает в дом. Бабка лежит желтая, восковая, не шелохнется. Умерла, что ли? А она говорит, не открывая рта и вообще не шевелясь. Я вот точно ее голос слышу:
– Ты опоздал, фельдшер. За опоздание – накажу! А за то, что вспомнил все-таки обо мне, я тебя награжу. Возьми мою книгу и кота. Книгу читай, может, ума наберешься, а кота корми, дай ему дожить до старости. Если научишься людей любить и природу понимать, откроются тебе тайны, а если нет, так дураком и помрешь и всю жизнь будешь опаздывать к тем, кто от тебя помощи ждет!
Сказала так, что я не сразу в себя пришел.
И все. Кот спрыгнул с хозяйки и стал о ногу мою тереться, мурлыкать.
А я Василису законстатировал, написал справку о смерти, досидел до утра с покойницей. Потом справку в сельсовет отдал, чтоб похоронами занялись, и к себе в амбулаторию.
Котяра бабкин прожил у меня два года, мышей ловил до самой дряхлости, потом ослеп. Но я его кормил, витаминами подкалывал. И ведь что обидно, наказ бабкин исполнялся на сто процентов. Опаздывал я. Уж и мотоцикл появился, и телефон провели, а все равно опаздывал. Не то чтоб люди умирали, хоть и всяко бывало, но каждый раз я чувствовал: мог бы раньше, хоть бы на чуток раньше!
Когда кот умер, я его схоронил в лесу. И в ту же ночь бабка Василиса мне приснилась. Такой, как была в тот мой первый приход к ней, – молодая сильная женщина с сединой в волосах и серыми смешливыми глазами.
– Пора тебе жениться, фельдшер. Завтра к вам новенькая медсестричка приедет. Она сирота. Сватайся через полгода – не откажет. А заклятие я с тебя снимаю, потому что завет мой выполнил, и награжу. Будешь теперь успевать к своим больным, никто у тебя не умрет, пока рядом будешь.
Я и в самом деле женился на новенькой сестричке, с тех пор уж тридцать лет вместе. Книгу я сберег. Читать не читаю, больно мудрено написано. Вроде по-русски, а ни хрена не понять.
В кухню вошла диспетчер. Толкнула окаменевшую Женьку:
– Соболева, поднимай своих, у вас вызов!
Женька глубоко вздохнула и пошла будить врача и водителя. А мы сидели, забыв дышать. Наконец Сашка Медведев сказал:
– Мистика с фантастикой.
Борис Акимыч хитренько усмехнулся.
– Фантастика в том, что мы с трех до семи просидели без единого вызова!
Все засмеялись. Действительно! Будто и больные все наши заслушались истории Бориса Акимыча…
Я смотрел вслед уходящей Женечке. А перед глазами стоял ее образ, как она слушала Супруна, синие глаза, соломенные волосы, выбивающиеся из-под черной шапки-ушанки с золотистой кокардой СМП с красным крестом, курносый носик и детские губки, не нуждавшиеся ни в какой помаде.
– Хорошая девчонка, – сказал Борис Акимыч, положив мне руку на плечо, – может, замуж выйдет – повзрослеет? А пока – балаболка. Ты это, Андрюха, собирайся в институт-то, я бригаду сдам… не волнуйся.
Он пошел к выходу. Если за оставшиеся полчаса вызов не дадут, можно будет выгружать вещи из машины.
«Хорошая девчонка Женя, но балаболка», – подумал я. Акимыч очень точно определял характеры людей. Образ блондинки перекрылся шатенкой с шоколадными глазками и оливковым личиком. Я почувствовал себя ослом, стоящим между двумя кормушками, и никак не мог решить: из какой же начать есть?[6]
А потом мне вдруг вспомнилось, что за долгие годы работы на «Скорой» за Супруном закрепилась слава животворца, ведь ни разу на его руках не умер человек. Какие бы тяжелые случаи ни встречались. Довозил живыми.
Эта история мне вспомнилась позже, хотя услышал я странный рассказ фельдшера Супруна еще задолго до трагических событий, свидетелем которых довелось мне стать спустя несколько лет.
Борис Акимыч доработал до шестидесяти пяти, до самой перестройки и приватизации, и ушел на пенсию. Как потом жил и сводил концы с концами, не знаю.
И я бы не вспомнил о нем, если бы… мне не встретились, уже когда я взялся за эту повесть и общался с разными людьми, собирая материал, названия деревень и легенды о древних колдунах в Мещере, Рязанской области и селах: Ласково, Солотча, Клепики…
Совпадения? Сперва я так думал, но чем ближе история подходила к финалу, тем крепче я убеждался, что совпадений не бывает. Как не случайно я принял решение написать эту книгу. Всему есть причина, и всякое действие оставляет следствие.
А дело в том…
Часть первая
Сутки через двое
Пожалуйста, не умирай,
Или мне придется тоже…
Ты, конечно, сразу в рай,
А я не думаю, что тоже…
Глава 1
Новобранцы, отравление
Дело в том, что я учился в одном училище с очень миленькой девушкой. Она была на пару курсов младше. Мы встречались после занятий. Я никак не мог решиться сделать ей предложение, как не мог познакомить ее с мамой. Что-то внутри меня подсказывало: мама ее не примет. Интуиция меня не подвела. Что это было с ее стороны – ревность? Не знаю. Может быть, то, что в группе и на курсе было такое количество девчонок, что о Вилечке Стахис я вспоминал, только если встречал ее в коридоре или столовой училища.
Меня распределили на «Скорую помощь», и на подстанции я познакомился с молодым врачом – Виктором Носовым. Мы сдружились.
С девушкой этой я встречался все реже. У нее госы, у меня дежурства сутки через двое. А потом…
Потом наступила весна. Апрель.
Пятое апреля. Время близилось к обеду. Носов поднялся на второй этаж подстанции и увидел возле кабинета заведующего маленький табунчик распределенных после окончания медучилища фельдшеров. Медленно проходя мимо, он обратил внимание на двух девушек.
Они были примерно одного роста, но на этом их сходство и заканчивалось: девушка в сером длинном пальто, со светлыми пышными волосами непрерывно говорила, и ее звонкий голосок разносился по всему второму этажу подстанции. Кто-то из работников, сидящих у журнального столика, заполняя карточку, попросил:
– Ребята, если можно, потише!
И говорунья притихла ненадолго.
Вторая, с прической темным шариком, в джинсах, заправленных в сапоги, и лохматой курточке, резинкой стягивающей узкую талию, отчего она больше всего походила на молоденькую курочку-рябу, тихо стояла у стенки и то ли думала о чем-то, то ли молча слушала. Носов не заметил, как она подняла длинные ресницы и проводила его взглядом, темным и печальным. И уж тем более не заметил он мелькнувшего интереса в этом взгляде. Он зашел в комнату отдыха и, покопавшись в своей сумке, достал новую пачку чая и кулек с сахаром.
Пришло пополнение на подстанцию, подумал Носов. Он вспомнил, как сам больше восьми лет назад пришел после медучилища на подстанцию, правда, на другую, отработал месяц и загремел в весенний призыв.
