Диана Сеттерфилд - Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном
Наутро Уильям проснулся больным и до середины следующей недели пролежал пластом, пока мама хлопотала вокруг. И в те самые дни, когда кровь, казалось, вот-вот закипит в его венах, когда пот лил ручьями, а боль исторгала из него жуткие вопли, Уильям вложил все накопленные к десяти годам силы и опыт в наитруднейшее деяние из всех им дотоле предпринятых — в попытку забыть.
И в этом он почти преуспел.
&
Грач кажется существом вполне заурядным, пока вы не приглядитесь к нему внимательно.
Его оперение — одна из самых неординарно красивых вещей, сотворенных природой. Как заметили в тот день ребята, перья грача могут мерцать, переливаясь чуть ли не павлиньей радугой красок, хотя на самом деле в них нет синего, фиолетового или зеленого пигментов. Атласная чернота головы и спины сменяется на груди и ногах более мягким и глубоким бархатно-черным цветом. Грач не просто черен — он чернее самой черноты. В нем присутствует невероятный переизбыток черного, не наблюдаемой ни в одной другой живой твари. Он — сама суть черноты.
Откуда же тогда берется эта игра красок?
Дело в том, что грач чем-то сродни волшебнику. Его черные перья способны создавать поразительный оптический эффект.
«Ага! — скажете вы. — Выходит, это всего лишь иллюзия».
Отнюдь. Грач не имеет ничего общего с фокусником, достающим из цилиндра всякую всячину и заставляющим вас видеть то, чего реально не существует. Грач, напротив, является волшебником реальности. Спросите собственные глаза, какого цвета солнечный луч? Они не смогут вам ответить. А грач может. Он ловит свет, расщепляет его, кое-что впитывает, а остальное излучает, демонстрируя фантастические возможности оптики, показывая вам истинный свет, который ваши бедные глаза узреть не в силах.
Но колдовская игра красок — не единственный трюк, сокрытый в грачином оперении. Хоть это и большая редкость, но некоторым счастливчикам доводилось быть свидетелями такого зрелища: ярким летним днем грач, в полете разворачиваясь против солнца, внезапно меняет свой цвет с черного на ангельски-белый, с зеркальным отблеском, и несколько мгновений ослепительно сияет в своей торжествующей белизне.
Принимая во внимание необычную красоту этой птицы и ее способность к чудесным изменениям своего облика, остается лишь удивляться тому, что основной средой обитания грачей являются поля, где они кормятся личинками, гусеницами и т. п. Почему эти сказочно прекрасные создания не живут в покоях принцесс и не роскошествуют в золоченых вольерах с набором изысканных яств, подаваемых ливрейными лакеями на серебряных подносах? Почему они проводят время среди пасущихся коров, тогда как им более приличествует общество единорогов, грифонов и драконов?
Ответ прост: грач живет так, как ему хочется. А когда он захочет пообщаться с людьми, то скорее предпочтет компанию пьяного поэта или чокнутого старикашки салону великосветской мамзели. И конечно же, он не прочь полакомиться кусочком драконьей печени или языком единорога, если удастся их раздобыть, да и мясом грифона не побрезгует, буде таковое подвернется.
Когда грачи собираются в превеликом множестве, для этого есть самые разные названия. Кое-где используют выражение «грачиная паства».
Часть первая
Воистину, грач видит гораздо больше того, на что мы полагаем его способным, слышит гораздо больше, чем мы думаем, понимает больше, чем мы можем себе представить.
Босуэлл Смит. Жизнь птиц и их изучение[2]1
Шесть из семи дней в неделю окрестности Берфорд-роуд наполнялись грохотом, лязгом, дребезжанием и гулом работающей Беллменской фабрики. Беспрестанно снующие туда-сюда челноки ткацких станков создавали лишь малую часть этой какофонии, а ее главной составляющей были рев и клокотание вод Виндраша,[3] крутивших водяное колесо и порождавших всю эту бурную активность. Шум стоял такой, что по окончании трудового дня, когда замирали станки и приводные механизмы, он еще долго отдавался эхом в ушах работников. Это эхо звенело, когда люди приходили к себе домой, не прекращалось, когда они укладывались спать, и зачастую продолжало звенеть в их снах.
Птицы и звери сторонились Беллменской фабрики — по крайней мере в будние дни. Только грачам хватало духу летать над ней в любое время. Более того, они как будто даже получали удовольствие от производимого фабрикой шума, дополняя его своим пронзительно-хриплым граем.
Но сейчас было воскресенье, и с фабрики не доносилось ни звука. Между тем на другом берегу реки, вверх по главной улице селения, множество людей производило шум совсем иного рода.
Грач — или ворона, ибо издали их нелегко отличить друг от друга, — эффектно спланировал на конек церковной крыши, склонил голову набок и прислушался.
Явись и в меня войди,
Духа святого воля,
Чтобы освободить
От страха, греха и горя…
Первый куплет гимна прихожане исполнили прескверно — слаженностью под стать гурту овец, блеющих в загоне на рыночной площади. Кое-кто из собравшихся воспринимал это как состязание, в котором приз достанется самому громогласному; некоторые, полагая пение пустой тратой времени, сбивались на скороговорку, чтобы скорее с этим покончить; другие же, напротив, боялись забежать вперед и, перестраховываясь, запаздывали на какие-то доли такта. Среди прихожан было много фабричных работников, в силу известных причин имевших проблемы со слухом. Эти просто создавали звуковой фон — низкое монотонное гудение вроде того, какое случается при заклинившей педали органа.
К счастью, здесь был еще и церковный хор, в составе которого, опять же к счастью, был Уильям Беллмен. Его звонкий и чистый тенор, как стрелка компаса, задавал остальным верное направление; он сплачивал, дисциплинировал, указывал цель. Вибрации этого голоса подействовали даже на барабанные перепонки слабослышащих, и тон их гудения начал варьироваться с некоторым намеком на музыкальность. Как следствие, если «От страха, греха и горя» паства проблеяла вразнобой, то следующая строка — «Приблизься, счастливый день» — вышла более слаженной; на «Пусть мрачная сгинет тень» большинство поющих уловило мелодию, а финальное «блаженство вовек» уже обрело подобие благозвучности, приличествующей религиозным собраниям.
Последние звуки гимна растаяли в воздухе, а вскоре после того двери распахнулись, выпустив прихожан в церковный двор, где многие задержались, дабы переброситься парой слов и погреться на осеннем солнышке. Среди них были две женщины, одна уже в летах, другая гораздо моложе, обе разодетые в пух и прах, с рюшечками, ленточками и приколотыми к корсажам букетиками. Они приходились друг другу теткой и племянницей, хотя молва нашептывала иное.
— Вот бы воскресенье было каждый день, — мечтательно молвила младшая мисс Янг, имея в виду пение Уильяма, и неожиданно получила ответ от проходившей мимо миссис Бакстер:
— Уильяма Беллмена вы можете послушать в любой вечер под окнами «Красного льва». Хотя… — она понизила голос, но не настолько, чтобы это замечание ускользнуло от стоявшей неподалеку матери Уильяма, — то, что приятно на слух, не всегда приемлет душа.
Дора Беллмен никак не среагировала на эти слова и с безмятежным видом обернулась к подошедшему мужчине, своему деверю.
— Скажи-ка, Дора, а чем еще занимается Уильям, кроме неприемлемых для души песнопений в «Красном льве»? — спросил он.
— Работает на ферме Джона Дэвиса.
— Ему вправду нравится фермерский труд?
— Ты же знаешь Уильяма. Он всегда всем доволен.
— И как долго он собирается торчать у Дэвиса?
— Пока там есть для него работа. Он берется за любую.
— А не пора ему найти что-то более серьезное и перспективное?
— У тебя есть предложение?
Во взгляде, которым она сопроводила эти слова, заключалась целая история, старая и долгая история, а его ответный взгляд говорил: «Да, это все так, однако…»
— Мой отец уже стар, и фабрикой теперь управляю я. — Дора протестующе подняла руку, но он продолжил: — Не буду поминать других, если тебе это неприятно, но я-то — разве я хоть раз тебя обидел, Дора? Разве я сделал хоть что-то плохое тебе или Уильяму? Со мной, на фабрике, у него появятся перспективы и уверенность в будущем. Ты считаешь правильным лишать Уилла всего этого?
Он замолчал, ожидая ответа.
— Ты всегда был добр со мной, Пол, — признала она. — Полагаю, если я не дам нужный тебе ответ, ты обратишься напрямую к Уильяму?
— Я предпочел бы действовать с твоего согласия.
Из дверей церкви вышли певчие, уже в повседневной одежде. Внимание прихожан тотчас обратилось на шагавшего среди них Уильяма, благо его внешность так же радовала глаз, как его пение — слух. Темноволосый, как его дядя, с высоким лбом и цепким, все подмечающим взглядом, он счастливо сочетал в себе немалую физическую силу и врожденное изящество движений. Многие из присутствовавших во дворе молодых женщин попытались вообразить себя в объятиях Уильяма Беллмена, а иным и воображать не понадобилось — они уже знали это по опыту.
