Энн Райс - Кровь и золото
Как чудесно было впустить смертных в комнаты! Как чудесно было сознавать, что они считают меня живым, слушать бесконечные разговоры и подливать гостям вина, чтобы они чувствовали себя свободнее. Душа моя отогрелась. Единственное, что меня угнетало, это отсутствие Пандоры – ей такие вечера непременно пришлись бы по душе.
Мой дом никогда не пустел, а я со временем сделал потрясающее открытие: если опьяневшая, разгоряченная компания мне надоедала, можно было просто встать и вернуться к своим делам, например к рукописям, – подвыпившие гости даже не заметят отсутствия хозяина, разве что привстанут, приветствуя мое возвращение.
Видишь ли, я не заводил себе друзей среди этих бесчестных, низменных созданий. Я оставался лишь добросердечным хозяином и зрителем, никого не критиковал и никому не отказывал в приеме. Но пиршества длились только до рассвета.
Тем не менее былое одиночество осталось позади. Конечно, без крови Акаши, влившей в меня новые силы, и без ссоры с Авикусом и Маэлом я никогда не предпринял бы подобный шаг.
Итак, в моем доме воцарилось шумное веселье, виноторговцы наперебой предлагали мне лучшие сорта, а юные певцы умоляли послушать последние песни.
Время от времени у моей двери появлялись даже немногочисленные модные философы, а иногда – знаменитые учителя, чьим обществом я наслаждался безмерно, предварительно приглушив свет и затенив комнаты, ибо боялся, как бы чей-то острый ум не обнаружил, что я не тот, за кого себя выдаю.
Я продолжал навещать святилище Тех, Кого Следует Оберегать, но плотно закрывал мысли и тщательно соблюдал все возможные предосторожности.
В те ночи, когда мои гости продолжали пировать, прекрасно обходясь без меня, когда я считал себя в полной безопасности от возможных вторжений, я уходил в святилище и посвящал себя делу, которое, по моим соображениям, должно было обеспечить покой и утешение Акаше и Энкилу.
Я отбросил мысль о мозаике: в Антиохии, несмотря на очевидные успехи, этот вид искусства давался мне с трудом. Поэтому я начал расписывать стены фресками, изображая шаловливых богов и богинь в садах вечной весны, изобилующих цветами и фруктовыми деревьями. Такие фрески весьма часто встречались в римских домах.
Однажды вечером, увлеченный работой, чувствуя себя совершенно счастливым в обществе горшочков с краской, я напевал про себя и вдруг обнаружил, что старательно изображаемый мною сад в точности копирует тот, что явился мне в видениях, посланных Акашей.
Я отложил в сторону кисти, сел на пол, по-детски скрестив ноги, и обратил взгляд на царственную чету. Что бы это значило?
Я пребывал в полном недоумении. Сад казался смутно знакомым. Бывал ли я там до того, как выпил кровь Акаши? Я не припоминал. А ведь я, Мариус, так гордился своей памятью! Я вернулся к работе: заново отштукатурил стену и начал все сначала, стараясь как можно лучше передать свежесть кустов и деревьев. Солнечный свет на моей фреске играл бликами на зеленых листьях.
Когда уходило вдохновение, я призывал на помощь свои вампирские способности и без труда проникал в самые современные виллы, расположенные за пределами бесконечно расширяющегося города. Там при самом слабом освещении я исследовал роскошные фрески в поисках новых тем, новых фигур, новых танцев, новых выражений лиц и улыбок.
Конечно, я действовал скрытно, осторожно и ни разу не разбудил хозяев, а зачастую об этом вообще не приходилось беспокоиться: дома никого не было.
Рим оставался огромным оживленным городом, но из-за войн, интриг, политических переворотов и смены императоров людей регулярно отправляли в изгнание или призывали ко двору, поэтому, к моему вящему удовольствию, большие дома нередко стояли пустыми.
Тем временем празднества, устраиваемые в моем жилище, стали так популярны, что в комнатах было не протолкнуться. И вне зависимости от ночных планов я начинал свой вечер в теплой компании пьянчуг, к моему приходу уже пировавших и ссорившихся.
– Мариус, милости просим! – выкрикивали они, едва я переступал порог комнаты.
Я неизменно улыбался в ответ, ибо дорожил обществом своих новых знакомцев.
Ни один человек ни разу меня ни в чем не заподозрил, и я даже полюбил некоторых членов моей восхитительной компании, однако ничем не проявлял своих особых привязанностей, помня о том, что я хищник, поэтому люди никогда не ответят мне взаимностью.
Так, в окружении смертных, шли годы. Я с энергией безумца заполнял свободное время ведением дневников, которые впоследствии неизменно предавал огню, или расписыванием стен святилища.
Тем временем к Риму подобрались жалкие змеепоклонники – они совершили абсурдную попытку основать храм в заброшенных катакомбах, куда больше не заглядывали смертные христиане, – но Авикус и Маэл прогнали юнцов прочь.
Я наблюдал за ними со стороны, испытывая невероятное облегчение от того, что не приходится вмешиваться самому, и с болью вспоминал, как уничтожил подобную юную стайку в Антиохии и поддался помешательству, стоившему мне любви Пандоры, возможно потерянной навеки.
«Навеки? Нет! Она непременно придет ко мне», – думал я.
И даже записал эти слова в дневник.
Я отложил перо и закрыл глаза. Я не мог без нее и молился, чтобы она пришла. Я представлял себе ее волнистые волосы и печальное овальное лицо, старался вспомнить точную форму и оттенок темных глаз.
Как она со мной спорила! Как хорошо разбиралась в поэзии и философии! Как логично рассуждала! А я... Я только и мог, что насмехаться над ней.
Не вспомню точно, сколько лет я так прожил.
Хотя мы друг с другом не разговаривали и даже не сталкивались лицом к лицу, Маэл и Авикус стали моими незримыми спутниками. И я чувствовал себя в долгу перед обоими, поскольку они очистили Рим от пришлых чужаков.
Ты уже понял, что я не проявлял интереса к событиям, происходившим в правящих кругах империи.
Но в действительности судьба Рима меня страстно волновала, ибо империя олицетворяла для меня цивилизованный мир. Я все же оставался римлянином и, будучи ночным охотником и грязным убийцей, в остальном вел цивилизованный образ жизни.
Наверное, я, как и многие старые сенаторы, считал, что бесконечные драки между императорами рано или поздно утрясутся сами собой, что появится великий человек, обладающий силой Октавиана, и объединит мир.
Между тем армии охраняли границы, сдерживая угрозу со стороны варваров, и раз уж право выбора императора принадлежало армии, то так тому и быть. Главное – целостность империи.
Христианство распространилось повсюду, и это приводило меня в полное недоумение. Для меня оставалось великой тайной, как заурядный культ, причем зародившийся не где-нибудь, а в Иерусалиме, смог вырасти в религию такого масштаба.
