Татьяна Богатырева - Весенние соблазны
— Инга, — говорит она и пальцами — не всей ладонью — поднимает мою голову от плеча Кирилла. И я выпрямляюсь. Когда — если — она уйдет — уедет — оставит нас одних, без себя, я упаду в обморок на руки моих братьев, но сейчас я не могу себе этого позволить, как бы плохо мне ни было, и я выпрямляюсь. Кирилл по-прежнему поддерживает меня, и Дама говорит ему:
— Отойди.
Он отходит — неохотно, но сразу, и оба мои брата стоят, напрягшись, готовые подхватить меня. Рефлекс; они знают, что я не упаду. Ничего такого не будет — я держусь прямо и смотрю матери в глаза. В ее глаза, темные, как у Кирилла, как у меня, под прямыми, уходящими к вискам бровями. В ее глаза, которыми она обводит меня с головы до ног.
Я больше не хочу говорить с ней. Ни о чем. Я не хочу. Я не обижена, не зла на нее — просто я не хочу. Я не видела ее много лет, я о ней мечтала, но в моих мечтах не было Черной Дамы. Нет, она была совсем другой много лет назад.
Мать убирает пальцы с моей щеки и отступает на шаг.
— У нее пальто в грязи, — говорит она, повернув голову к Виталию. — Вы невнимательны, мальчики.
Сразу же после ее слов Кирилл проводит рукой по воздуху — короткий, знакомый жест, и я опускаю взгляд вниз, на пальто, уже чистое.
Мать одобрительно кивает Кириллу, но Кирилл не видит этого, он смотрит на меня, в упор, но молчит, и я знаю, что останавливать меня сейчас он не станет. Ни он, ни Виталий. А Черная дама, моя мать, еще не догадывается, что я хочу сделать.
Я отхожу в сторону — в двух метрах от меня газон, покрытый мутной водой с островками коричневой грязи. Я наклоняюсь, зачерпываю грязь и тщательно вытираю руку о матово-черную полу своего пальто. Остатки грязи я сдуваю с ладони, и они медленно плывут по воздуху в сторону газона — жирные капли-кляксы.
Мне так жаль, что вы не убьете меня за это, мои старшие братья. Мне очень жаль.
Но я не могу позволить себе большего.
Марина Комарова
ПО БЕСОВУ СЛЕДУ
Душно… Холщевым сполохом надо мною спит туман.
Слушай, куда ж завел меня ты, милый мой атаман?
Да по бесову следу, да камышовою тропой,
Только мне бы к рассвету добраться домой!
— Чудо же! Чудо! Ой…
Расшитая зелёными, как листья, и алыми, как земляника, крупными бусинами лента наголовника упала на пол. Василинка тут же подобрала ее, прижала к груди и застрекотала:
— Прости, прости, я ненароком, вижу такую красоту — и руки не держат. Жадан, не сердись, я же ни за что…
В хате было натоплено с самого утра, за окном трещал мороз и знай себе разрисовывал окна причудливым узором. Эх, повторить бы его, да разве сумеют человеческие руки сотворить подобное? То матушка-природа способна только на такое, а мы так, все в учениках у неё ходим.
Стрекот подруги отвлекал и не давал сосредоточиться. Игла пошла по кривой, палец пронзила острая боль, и я резко отдёрнула руку. Узор сегодня словно с нечистыми сдружился — в упор не хотел ложиться на полотно: то нитка спутается, то стежки косо лягут, а то и вовсе придёт кто — и никакой работы.
— Забирай, сорока, — буркнула я.
— Ой, Жаданочка!
Василинка было кинулась ко мне с объятиями, но я успела вовремя увернуться.
— Куда ж ты, оглашённая! Уколю — потом рыдать будешь!
— Не буду, не буду!
Подруга показала кончик языка и вновь прижала наголовник к груди. А потом и вовсе закружилась посреди хаты и задорно рассмеялась:
— Вот потеплеет — все они, голубчики, моими будут!
— А хаты твоей на всех хватит? — хмыкнула я. — Али как гаёвка будешь?
— Кто? — озорно блеснула глазами Василинка.
— Гаёвка, — повторила я, расправляя полотно на столе и придирчиво оглядывая. — Мне мой дед Яуген рассказывал о них давным-давно. Живут в гаю, деревья берегут. Всё живое к ним бежит, потому что и вылечат, и сил дадут. Родня им — Дедушка Гаюн, у него все люди совета просят.
— Слово-то какое чудное, — пробормотала Василинка, — гай.
Я положила новый стежок:
— Это как Чернолесье. Просто у нас его так зовут. А гаёвками — его жительниц. Они красавицы такие, что обычным девкам с ними не сравняться.
— Это и парни все их, что ли? — заволновалась подруга.
— Угу!
Я отмотала красную нить — на ярмарке в соседней деревне купила, у нас таких не взять — и заправила в иглу.
— Только как парни до гаёвок охочи, так гаёвки красивое любят: одёжку разную да украшения. Дед Яуген говорил, что раз его односельчанку завела гаёвка в лес. Так потом ей, горемычной, пришлось всё с себя снять и лесной красавице отдать, чтоб та домой отпустила.
Василинка прижала руки к щекам, правда, наголовник держала крепко:
— Ой, батюшки! Так это она в село вернулась вся… — скулы подруги залил румянец.
— Конечно, — развеселилась я. — По деревне потом долго шепотки стелились, мол, негоже наряжаться в лес, как на праздник. А то…
Василинка рассмеялась:
— А правду говорили! Хотя… пусть мне теперь кто сказать что попробует! У меня украшение от самой Жаданы-искусницы!
Резкий порыв ветра хлопнул форточкой, завыла вьюга. За окном раздался хохот — звонкий, сладкий, нечеловеческий. У меня по спине пробежали мурашки. Василинка замерла, широко раскрытыми глазами уставилась в окно.
Танцующее пламя свечи резко погасло, за окном лихо засвистел ветер-разбойник. Я поглубже вдохнула тёплый воздух хаты. Ну, не возьмёшь, ночь Корочуна. Не мне тебя бояться! Я быстро встала и подошла к окну.
— Ты куда? — дрожащим шёпотом произнесла за спиной Василинка.
— Не бойся.
Я глянула на улицу и чуть не отпрыгнула назад. На меня смотрела изящная девушка, укутанная в белый мех с ног до головы. Только лицо и видно. Миг — встретилась с огромными чёрными глазами: без края, без дна. Как колодец ночью: смотришь-смотришь, и голова начинает кружиться. Насмешливые глаза, с хитринкой и неожиданно маняще-зовущие. А ещё присмотришься — чернота-то будто живая. Как наше Чернолесье в начале месяца снеженя: всё белым-бело, только стволы деревьев стоят тёмным частоколом да покачиваются на ветру. И от этого на душе делается как-то тоскливо и тревожно, словно зовёт тебя лес, манит к себе — а пойти не можешь. Лицо у девицы красивое, только не румянее снега, зато губы, что брусничный сок. Лоб высокий и чистый, дуги бровей как медь, нос тонкий, чуть вздёрнутый. А тело — и человек, и не человек вовсе. Не меховое одеяние на ней, как сразу показалось. Вся стройная, статная, только вместо кожи — шелковистая белая шёрстка, как у зайчишки. Мои пальцы дрогнули, будто ощутив её мягкость. Сверкнули задорно чёрные глаза незнакомки, приоткрылись брусничные губы. И стало вдруг жарко, так, что захотелось рвануть ворот рубахи, отбежать подальше от горячей печи, а то и вовсе — выскочить на снег босыми ногами.
