Энн Райс - Скрипка
Внезапно Катринка больно вцепилась мне в плечо и развернула меня лицом к себе.
– Они прикарманивают серебро!
Я поднялась и жестом велела ей умолкнуть, прижав палец к губам, хотя я заранее точно знала, что теперь она вскипит от ярости. Так и произошло. Катринка попятилась. Ко мне подошла одна из тетушек Карла, чтобы поцеловать и поблагодарить за чайную ложечку, которую держала в руке.
– Он был бы очень рад… – пробормотала я.
Карл всегда рассылал своим родным и знакомым «Разоружающую любовь», вкладывая в посылку записочку: «Обязательно сообщите, если вам не понравится узор, потому что я могу завалить вас этими вещами». Кажется, я пыталась объяснить ей это, но мне с трудом удавалось четко произносить слова. Я двинулась к двери, будто затем, чтобы проводить тетушку Карла к выходу, а на самом деле используя ее в качестве средства спасения. Другие гости махали мне рукой, спускаясь по ступеням, но я направилась не к ним, а на террасу, чтобы пройтись по ней и оглядеть улицу.
Его там не было. Вероятно, его вообще никогда не было. Я вновь вспомнила о матери, и сердце готово было разорваться, но на память мне пришел вовсе не тот день, когда я видела ее в последний раз, а другой – тот, в который я устроила вечеринку для одного из моих друзей. Мать к тому времени давно ушла в запой, и ее заперли в боковой спальне. Якобы заперли, по обыкновению мертвецки пьяную. В себя она приходила только поздно ночью и принималась бродить по дому. И вот представьте, каким-то образом она забрела на нашу вечеринку!
Она вышла, пошатываясь, на террасу и выглядела в точности, как соперница Джен Эйр, та сумасшедшая женщина, которую Рочестер прятал на чердаке. Мы отвели ее обратно. Но проявила ли я тогда доброту, поцеловала ли я ее? Не могла вспомнить. Мне было отвратительно думать, что я когда-то была такой молодой и глупой, а потом меня снова ударила мысль, что это я позволила ей уйти, позволила ей умереть одной от пьянства, в окружении родственников, которых она стеснялась.
Чем по сравнению с этим было убийство Лили? Неумение спасти Лили?
Я схватилась за перила. Дом быстро пустел.
Скрипач был частью моего безумия, а его музыку я нафантазировала! Сумасшедшую, прелестную, успокаивающую музыку, придуманную подсознанием отчаянно заурядной, бесталанной личности, слишком прозаичной во всех отношениях, чтобы радоваться доставшемуся ей богатству.
Господи! Мне нестерпимо захотелось умереть. Я знала, где хранится оружие, но вдруг подумала, что если подожду всего несколько недель, то всем будет только лучше. Если же я сделаю это сейчас, то каждый станет думать, что это его или ее вина. И потом. Что, если Фей жива и однажды вернется домой? Что, если, узнав о самоубийстве старшей сестры, Фей взвалит вину на себя? Немыслимо!
Поцелуи, прощание. Внезапная волна восхитительных духов – Гертруда, тетушка Карла, а следом – мягкая сморщенная рука ее мужа.
Карл прошептал как-то, когда уже не мог переворачиваться без посторонней помощи:
– По крайней мере, я никогда не узнаю, что такое быть старым, – правда, Триана?
Я повернулась и посмотрела на боковую лужайку. На мокрой траве и мокрых кирпичах сияли отражения огней цветочной лавки, и я попыталась представить, где проходила та тропа, по которой прошла моя мать в тот последний день, когда я ее видела. Тропа не сохранилась. За те годы, что я провела в Калифорнии, после того как мой отец женился на своей протестантке (несмотря на то что жена придерживалась другой веры, он – проклятая душа – тем не менее каждый вечер произносил свою молитву, делая ее абсолютно несчастной), они построили гараж. Мода на автомобили дошла даже до Нового Орлеана. И не осталось в память о маме старых деревянных ворот, через которые она ушла в вечность.
Я начала задыхаться. Обернулась. Взглянула вдоль террасы. Повсюду люди. Но я не могла четко представить себе мать в тот последний день. Она была красавица и, казалось, могла сто очков дать вперед любой из своих дочерей. А в ту ночь, когда она, очнувшись от пьяного сна, оказалась среди веселящихся подростков, у нее было совершенно ошеломленное выражение лица: она не понимала, где находится. Это случилось всего за несколько недель до ее смерти.
Я пыталась отдышаться.
– …Все, что ты для него сделала, – донесся до меня чей-то голос.
– Для кого? – переспросила я.
– Для папочки, – ответила Розалинда, – а после заботилась о Карле.
– Не говори об этом. Когда настанет мой час, я хочу уйти подальше в лес. Одна. Или воспользоваться оружием.
– Мы все этого хотим, – сказала Розалинда. – Но выходит иначе. Ты падаешь и ломаешь бедро, как папочка. Кто-то укладывает тебя в кровать и тычет в тебя иголками и трубками. Или как Карл. Тебе говорят, что еще один курс лекарств – и возможно…
Она говорила что-то еще, моя Розалинда, медсестра, делившаяся со мной самыми болезненными откровениями, ведь мы с ней родились хоть и в разные годы, но в одном и том же месяце, в октябре.
Я так ясно представила себе Лили в гробике, теперь уже покрытую зеленой плесенью, ее маленькое круглое личико, ее прелестную крошечную ручку, пухленькую и красивую, лежащую на груди, ее выходное платьице, последнее платьице, которое я погладила для нее… «Это сделают в похоронном бюро», – говорил отец, но я хотела сама погладить последнее платье моей дочери.
Позже Лев говорил о своей новой невесте, Челси: «Она мне очень нужна, Триана, очень. Она для меня словно Лили. Мне кажется, что я снова обрел Лили».
Я тогда сказала, что понимаю. Кажется, я впала в оцепенение. Только состоянием полного ступора можно объяснить, что я спокойно сидела в другой комнате, пока Челси и Лев занимались любовью. А затем они выходили, целовали меня и Челси неизменно говорила, что я самая необычная женщина из всех, кого она знает.
Ну не смешно ли?!
Кажется, я сейчас снова заплачу. Катастрофа! Захлопали дверцы машин, цветочную лавку закрыли темные тени людей, машущих мне руками на прощание. Из дома меня позвал Грейди. Я услышала голос Катринки. Значит, настала решительная минута.
Я повернулась и прошла вдоль всей мокрой террасы, мимо кресел-качалок, испещренных каплями дождя, еще раз повернулась и заглянула в широкий вестибюль. Отсюда открывался самый прелестный вид, потому что в огромном зеркале во всю стену столовой отражались обе люстры – маленькая, в вестибюле, и большая, в столовой, – и создавалось впечатление, будто заглядываешь в необъятный коридор.
Отец закатывал такие речи насчет важности этих люстр, подчеркивая, что моя мать их очень любила и он ни за что их не продаст! Никогда! Самое забавное, что я не могла вспомнить, кто и когда просил его об этом. Потому что после смерти матери, когда мы все в конце концов разъехались, он здорово поправил свои финансовые дела, а до того мать никому бы не позволила притронуться к этим сокровищам.
