Сергей Волков - Пророк Темного мира
Тамара поежилась — осень вступала в свои права, по ночам землю били первые заморозки. В тереме тем не менее печи не топились, а люди на ночь укрывались тулупами. Овчины кишели блохами и омерзительно пахли. Тамара брезговала даже прикасаться к висящему в светелке тулупу и по ночам сворачивалась калачиком на жесткой лавке, натягивая на себя шерстяной платок, выданный ей вместе с остальной приличествующей девушке ее возраста и положения «воспитанницы» незнатя одеждой.
Наряд этот был страшно неудобным и сложным. Когда Тамара, кое-как вымывшись с помощью Макши в темной, закопченной бане, вышла в предбанник, стыдливо прикрываясь руками, и увидела разложенные на лавках и предназначенные для нее по приказу незнатя обновы, она растерялась.
— Ты что ж, матушка, всю жизнь в мужицкой справе ходила? — удивилась отжимавшая темные волосы Макша. Поглядев на трусики танга и сиреневый лифчик, она покачала мокрой головой: — Да-а, с незнатями вона как приходится… Недольщица ты, бедная… Бери, бери рубаху, натягивай. Срам упрятать надобно.
Рубаха, желтоватое рубище из жесткого льняного полотна, Тамаре показалась вполне сносной одеждой. Но это оказалось только основой многоступенчатого наряда. Рубаху полагалось подпоясать нижним, тканевым «срамным» поясом. Затем следовала юбка-панева из синей бязи. Сверху надевался просторный сарафан-колокол, затем полушерстяная душегрея, а поверх всего — летник, застегивающийся на множество оловянных круглых пуговичек. Все это подпоясывалось еще одним поясом — «нарядным», украшенным вышивкой, бисером и начищенными бронзовыми бляшками в виде маленьких солнышек. По бокам к поясу были подвешены расшитые цветными стеклышками кармашки-лакомники, куда Тамара сразу спрятала замотанные в тряпицу очки. В тереме летник полагалось снимать, а «нарядный» пояс перевязывать. На голову Тамаре Макша умело повязала платок-убрус, отошла на шаг, прищелкнула языком:
— Княжица! Просто княжица. А незнать твой не осерчает?
— Нет, он добрый, — беспечно отмахнулась Тамара.
— У-у, знать, крепко ты его за сучок держишь, раз такая смелая, — с завистью в голосе протянула Макша. Тамара сперва не поняла, о чем она, а когда дошло, приобрели совсем иной, стыдный смысл и другие слова служанки. «Так они ж все считают, что я… — ахнула Тамара. — Вот что означает „воспитанница“! Ну Мыря!»
Впрочем, следовало признать — для конспирации нынешнее положение дел было как нельзя лучшим. Незнать, гораздо свободнее Тамары ориентировавшийся в реалиях этого мира, пьянствовал в терему с городскими набольшими, собирая (как надеялась Тамара) информацию, а «воспитанница» сидела в светелке и прилежно ждала, когда господин призовет ее к себе для сеанса «воспитания».
Выходя из бани, Тамара на пороге споткнулась, наступив на подол длинного летника.
— Плюй, плюй на руку да по волосам проведи! — всполошилась Макша. — Плохая примета это — на банном пороге споткнуться. Плюй же!
— Да не верю я, — спокойно ответила Тамара, мысли которой в тот момент были заняты исключительно новым нарядом. Ходить в таком виде было ужасно неудобно. Кроме того, вся одежда, сшитая «на руках», не очень умело и аккуратно, пахла прокисшей кухонной тряпкой и, на взгляд Тамары, была просто уродливой. Но более всего девушку поразило не это. У местных женщин не было нижнего белья! Вообще. Только во время месячных они перевязывали чресла полосками материи, используя в качестве впитывающего материала сушеный болотный мох-серец.
«Пусть я буду дурой и „скаженной“, пусть самой распоследней „воспитанницей“, но без трусов я ходить не стану». И Тамара решила самостоятельно сшить себе несколько комплектов нижнего белья. Нитки и полотно у Макши наверняка найдутся.
Когда схлынуло нервное напряжение первых дней жизни в городище, именовавшемся Покровским, Тамара вспомнила о раненом. С тех пор как его унесли в лечебный покой при дружинном доме, пошли вторые сутки, а вестей оттуда не было. «Надо сказать Мыре, чтоб спросил», — подумала Тамара и пригорюнилась — незнатя она увидит не раньше обеда.
Трапезничали в большой горнице терема. За столом, помимо городского старшины и дружинного головы, собралось два десятка человек — дьяки, богатые куплецы и тот самый седой старец, что окроплял искалеченных людей с крыльца Дома Всеблагого Отца. Старца звали Волосием, и был он местным жрецом, «даряшим благо». Тамара узнала, что, согласно местным поверьям, освященная именем Всеблагого Отца в зачарованной чаше кровь нерожденного младенца способствует исцелению.
— В Володимирском посаде старец живет, Осанфий именем. Он с молодых лет без ног обретался — мозжун на охоте отдавил, — рассказывал жрец. — Когда чашу туда привезли, родня Осанфиева притащила калеку к Отцову Дому. Принял старец кровь святую на голову свою — и выросли ноги! Третий год пошел, как сам ходит!
— Вот что благодать Отцова делает! — важно кивали смазанными постным маслом головами куплецы, сдвигали кубки: — Да не обойдет и нас стороной милость Его!
Тамара сидела в самом конце стола, наблюдала. Мыря, утвердившись между городским старшиной и Зубаном, лучился довольством, поглощая жареного тетерева. Гости то и дело обращались к нему с предложениями выпить «на раз». Пили много. Водопадами лилась в кубки и ковши брага, шипел, исходя духмяной сладостью, хмельной мед в кувшинах, самогон шибал в нос ядреным запахом сивухи. Штофы, корчаги, братины гуляли над столом. Под стать выпивке была и закуска. Никаких правил, никакого этикета не было. И хозяева, и гости жрали, как в последний день. Запеченных поросят рвали руками, ножами кромсали пудовые колбасы и окорока, квашеную капусту брали горстями, запихивая в волосатые пасти. Куплецы мочили долгие бороды в мисках с фибами, вытирали о расшитые золотыми нитями опашни жирные пальцы.
— Как ты, господин, пошутковал-то по приезду — я, мол, тут мужик. — Гнатило Зварсын затрясся в мелком смехе, скаля гнилые зубы и дергая себя за куцую бороденку. — Теперя много времени народ про ту шутку и про тебя вспоминать будет.
— А без шутки забыл бы, что ли? — спросил Мыря, расслабленно откинувшись на спинку широкой скамьи и поглаживая округлившийся живот.
— Прости, господин, глупое слово сказал! — тут же согнулся в поклоне городской старшина. — Язык мой — враг мой…
— Тебе не язык, а голова — враг, — веско заметил домовой, лукаво подмигивая Тамаре. — Ладно, подымайся — прощаю… Вели подать еще меду — соскучился я по нему. И вот чего растолкуй — пошто конь, что доставил нас, «Гиблецом» зовется?
— Меда, господин незнать, вот тебе полная ендова. А про коня — это дело давнее. — Гнатило приложился к кубку, утер жиденькие усы и принялся рассказывать: — Изладился он во вторую очередь на Смоленской коновязи, стало быть, новиком считается и числится как тяжковозлый конь. Брюхо у него, сам видел, обширное, товару много влезает. Выплатил виру за «Гиблеца», в ту пору звавшегося «Мошной», куплец Стыка Шугайсын из Сасова городища. Набрал Стыка товара — клубеней, кож мятых, отрезов льняных, словом, всего, чем край Смоленский славится, приказных посадил, люд работный и погнал коня по Серебряной плеши на торговый посад, что Камским зовется. В назначенный день пришел конь на посад — товар цел…
