Лариса Романовская - Московские Сторожевые
— Гунь, когда экзамен-то?
— Да в январе…
— Ты к тому времени все забудешь.
— Да я и сейчас не помню… — потупился Гунька.
Как же с этими учениками трудно — вечно они тебе в глаза не смотрят. Потому что так предписано. А кому и кем — за давностью веков все и забыли давно.
— Это учебник дурной…
— Какой уж есть, у меня другого не было. — Гунька тянется за тонюсенькой книжкой, которую я под той томиной не разглядела. Вот там что-то любопытное, кажется. Сейчас почитаю, вот только одну вещь уточню.
— Так, Гунь, подожди, я не поняла… В январе? А где практику закрывать будешь?
— В Нижегородском семьестроительном.
— А почему не в Москве?
— Не знаю, мне Старый так велел. — И мой недоученик тот лурьевский учебник схлопывает. Гулко — эхо в бассейне хорошее.
Тут меня саму как будто этой книжкой по голове ударили, по тому самому месту, где волосы больше всего зудят.
— В Нижнем, говоришь? Гуня-я-я-я. Выбрось эту бяку, вот прям в бассейн и выбрось. — И книжку отбираю.
— Лена, ты чего?
— Гунь… горе ты мое мирское… Знаешь, кто в Нижнем кафедрой внешних дел заведует? Сам Козловский… Иди в библиотеку, бери нормальный учебник и не порть себе мозги и отдых.
— Ну ладно… — И он из кресла выбирается.
Тьфу ты! Совсем забыла, что, если я ученику что-то скомандую, он сразу пойдет это исполнять:
— Да сиди уж. Когда сам захочешь, тогда и пойдешь, — успокаиваю я почти машинально. Уж больно любопытной вторая книга оказалась. Н. В. Чехов, Л. Б. Фейнхель, «Работа с фотоизображениями: практический курс».
Замечательная совершенно вещь. Я во второй жизни, Людочкой, когда по мирской работе в фотоателье ретушью занималась, кое-чего из нее постоянно применяла. Ну совсем простенькое колдовство, на объект изображения замкнутое. Тогда ведь многие в переписке свои фотокарточки отправляли, искали вторую половинку души, вот я и старалась. Легонькое ведьмовство. Да и временное совсем: пока человек жив, эти снимки и улыбаются, и смотрят специально, будто добро сеют. А случись что с объектом, вся моя работа растает: и глаза тусклыми сделаются, и лица нерадостными. Ну в точности как по мирскому поверью о том, что покойники со своих портретов всегда очень строго смотрят. Можно, конечно, и на подольше этот свет в глазах законсервировать, но это много времени отнимает. На каждый снимок нужно было часа три, а кто мне их даст, у нас вечно план горел и пятилетка выполнялась. Может, сейчас новую методику придумали? Надо будет глянуть. В фотографы я в этой жизни вряд ли пойду, так, ради любопытства.
— Ты в этом разбираешься, да? — В кои-то веки Гунька сам вопрос задал. Ну он только меня о чем-то спрашивать и может. И кто эти дурацкие правила придумал?
— Разбираюсь, — бормотнула я, открывая учебник. Сама не заметила, как на ручку шезлонга села (а во мне сейчас семьдесят кило с гаком, не каждая пластиковая мебель такое выдержит).
Под обложкой скрывалось наспех вклеенное кем-то мрачное изображение мирского писателя-однофамильца. Сбоку синела корявенькая надпись химическим карандашом: «Не тот, гад!!!» Судя по проделанной ластиком дырке, запятую перед словом «гад» когда-то пытались стереть. А сам снимок писателя — с заваленным светом и целой кучей посторонних теней — много лет верой и правдой служил начинающим ведунам. Что они только с ним не проделывали — и рога отрастить пытались, и бородку сменить, и волосы переделать. А кто-то, совсем уж альтернативно одаренный, явно пробовал беднягу Чехова в женскую особь преобразить.
Я на Гуньку строго глянула, он сразу башкой отрицательно мотнул: «Это не я».
— У меня — вот! — И будущий ведьм выгреб из складок накрест повязанного платка мелкую тварюшку размером с новорожденного котенка. Тварюшка слегка тряслась, шустро мотала упругим хвостом и отважно клацала зубами. Морской мыш! Лапочка какая!
— Мне его переделать надо. Ну фотографию в него переделать, — пояснил Гунька, выдирая свободной рукой у меня учебник.
На сорок седьмой странице на меня жалобно смотрело истерзанное изображение снежного барса. Усов у него не было, один глаз оказался по-совиному круглым, второй и вовсе отсутствовал, шкура местами чешуилась, а из загривка торчали непонятно чьи перья. Старенький у Гуньки был учебник, много сессий пережил.
— Ты б хоть картинку почистил, Гунь? — И я метко сплюнула на страницу. Ладонью поводила, потом еще подула для верности. Теперь снимок выглядел на «отлично», хоть в «Красной книге» такой печатай.
— А я с цветными не очень… — снова запечалился ученик. Еще и морду несчастную скорчил. С учетом его нынешнего возраста, кудрей, синеватой кожи и сиротского платка получалась полная катастрофа. То ли у меня материнский инстинкт просыпаться начал, то ли вспомнилось, как я в школе преподавала…
В общем, я так, не сходя с ручки шезлонга, минут за сорок Гуньке всю эту тему и разжевала. Даже сама под конец поняла, что к чему. Жалко, тренироваться было почти не на чем: мы в ходе усвоения материала все фотографии из пособия в мышиные превратили и обратно. Никого не пощадили, даже мирского Чехова с закладки. Мыш, умница, терпеливо позировал, перемещаясь с Гунькиной руки на мою, а под конец занятия даже пообгрызал обложку бестолкового учебника Лурье. Умная тварюшка.
Мне от всей этой возни куда веселее стало: еще бы, любимая работа да и вполне толковый студент, все лучше, чем просто время прожигать. А вот Гунька, кажется, наоборот, затосковал о непонятном. И с чего? Снимки у него отличные получались, магия смертью не подпортилась, говорить опять же можно…
— Павлик, ты где мыша достал? — поинтересовалась я навскидку.
— В ноль одиннадцатой. Их там много, мне разрешили…
— Славный какой. Обратно отнесешь или себе оставишь?
— А можно? — без особой надежды спросил он.
— Да, думаю, можно… Я бы оставила. У тебя еще практики вагон и маленькая тележка, пригодится зверье…
— A-а… Ну наверное.
Перезанимался он, что ли? У меня к выпускному курсу тоже наука из всех щелей лезла, слишком много разного приходилось учить. Особенно такого, что у тебя на автопилоте совершается. Вешаешь себе радугу или прохладу ставишь — это же просто, как стакан воды выпить. А как начнешь про химические и физические формулы подобных процессов читать, так и…
Я хотела Гуньке что-то утешительное сказать, даже рот раскрыла, но осеклась — не такая у него печаль была. Иное его тревожило. Не возраст, не прошедшая смерть… Близко догадка, а ухватить не могу.
— Лен, а мы какого числа улетаем?
— Пятого утром. Как раз мне сорок дней пройдет.
