Смертный бессмертный - Шелли Мэри

– Из-за границы приходит немало вестей, и многие, особенно на севере Италии, уверены в успехе нашего похода. Коррадино прибыл в Геную, и есть надежда, что, хотя после дезертирства немцев его армия поредела, недостаток солдат быстро восполнят итальянцы: а они и храбрее, и вернее этих чужеземцев. Наша земля немцам не дорога – могут ли они с тем же пылом сражаться за наше дело?

– А сам Коррадино? Что вы о нем скажете?

– Он племянник Манфреда и отпрыск Швабского дома. Юн и неопытен – ему не более шестнадцати лет. Мать не хотела отпускать его в поход и горько плакала от страха перед тем, что ему придется вытерпеть: он ведь вырос в роскоши и довольстве, привык к нежным заботам женщины, которая, хоть и графиня, не подпускала к нему слуг и растила сама, не спуская с него глаз. Однако сердце у Коррадино доброе; он мягок и уступчив, но мужествен; повинуется более опытным друзьям, не обижает нижестоящих, благороден душою, и, кажется, расцветающий ум его одушевляет дух Манфреда; если сей славный король ныне обрел награду за свои непревзойденные добродетели – несомненно, он с радостью и одобрением смотрит с небес на того, кому, как я верю, предназначено занять трон.

Риккардо говорил с глубоким чувством; бледные щеки его окрасились слабым румянцем, глаза блеснули влагой. Джеджии эта речь пришлась не по душе, но любопытство заставляло ее хранить молчание; а муж ее тем временем продолжал расспрашивать гостя:

– Вы, как видно, близко знакомы с Коррадино?

– Я встречался с ним в Милане и хорошо знал его близкого друга. Как я уже сказал, он прибыл в Геную, а теперь, быть может, уже высадился в Пизе; в этом городе он найдет множество доброжелателей. Каждый там станет ему другом: однако во время похода на юг ему придется столкнуться с нашей флорентийской армией под командованием маршалов узурпатора Карла, усиленной его войсками. Сам Карл нас покинул и уехал в Неаполь готовиться к войне. Но там его презирают, как грабителя и тирана, а Коррадино в Regno [69] встретят как спасителя; так что, стоит ему преодолеть эти препятствия, – в дальнейшем его успехе я не сомневаюсь. Верю, что не пройдет и месяца, как он будет коронован в Риме, а еще через неделю воссядет в Неаполе, на престоле своих предков.

– Да кто его коронует? – вскричала Джеджия, не в силах более сдерживать себя. – Не найдется в Италии столь низкого еретика, что решился бы на такое дело – разве что какой-нибудь еврей; либо придется ему посылать в Константинополь за греком, либо в Египет за магометанином. Будь навеки проклят Фридрих и весь его род! И трижды проклят всякий, кто хранит верность подлецу Манфреду! Не больно-то радостно мне, молодой человек, слышать в собственном доме такие разговоры!

Чинколо бросил взгляд на Риккардо, опасаясь, что нападки его жены вызовут гнев у столь пламенного защитника Швабского дома; однако тот смотрел на старуху с самой безмятежной доброжелательностью; ни тени недовольства не мелькнуло в мягкой улыбке, играющей на его губах.

– Хорошо, впредь удержусь, – ответил он и, повернувшись к Чинколо, заговорил с ним о более безопасных предметах: описывал разные итальянские города, где ему довелось побывать, и образ правления в каждом, рассказывал анекдоты об их обитателях – и все это с видом опытности, которая, по контрасту с его юношеской внешностью, произвела на Чинколо чрезвычайное впечатление; он смотрел на гостя с уважением и восхищением.

Настал вечер. Отзвонили и стихли в час «Ave Maria» колокола, и наступила тишина; лишь издалека плыли в вечернем воздухе звуки музыки. Риккардо хотел обратиться к Чинколо, как вдруг послышался стук в дверь. Вошел Бузечча-сарацин, знаменитый игрок в шахматы, что обыкновенно целыми днями прогуливался под колоннадой Дуомо [70], вызывая благородных юношей на поединок; порой эти шахматные партии привлекали общее внимание, и о победах и поражениях Бузеччи много толковали во Флоренции. Бузечча был высокий неуклюжий малый; слава, пусть и заработанная мастерством в столь пустячном искусстве, и привычка общаться на равных с вышестоящими, желавшими помериться с ним силами, выработали у него добродушную и грубовато-фамильярную манеру обращения. Он уже начал с обычного: «Эй, мессер!» – но, увидев Риккардо, воскликнул:

– Кто это тут у нас?

– Друг этих добрых людей, – с улыбкой ответил юноша.

– Коли так, клянусь Магометом, парень, ты и мой друг!

– Вы, судя по речи, сарацин? – спросил Риккардо.

– Так и есть, благодарю Пророка. Во времена Манфреда… впрочем, об этом не будем. Мы здесь о Манфреде не говорим, верно, монна Джеджия? Я Бузечча, шахматный игрок, к вашим услугам, мессер lo Forestiere [71].

Риккардо также назвал свое имя, и завязалась беседа о сегодняшнем празднике. Некоторое время спустя Бузечча перевел разговор на свою излюбленную тему – игру в шахматы: вспомнил несколько своих блестящих побед, поведал Риккардо, как перед Палаццо дель Пополо [72], в присутствии графа Гвидо Новелле де Джуди, тогдашнего викаре города, играл на трех досках с лучшими игроками Флоренции, с одним – глядя на доску, с двумя другими – вслепую, и выиграл две партии из трех. В довершение рассказа он предложил сыграть с хозяином дома.

– У тебя, Чинколо, светлая голова, играешь ты лучше многих дворян. Готов поклясться, ты, и тачая сапоги, думаешь о шахматах: каждое отверстие, которое ты проделываешь шилом, будто клетка на доске, каждый стежок – ход, а закончив пару сапог, ты ставишь мат своему противнику; верно, Чинколо? Доставай же поле боя, дружище!

– Через два часа я покину Флоренцию, – вмешался Риккардо, – и, прежде чем уеду, мессер Чинколо обещал проводить меня на Пьяцца-дель-Дуомо.

– Да у тебя, мой юный приятель, времени еще полно, – отвечал Бузечча, расставляя фигуры. – Я ведь хочу сыграть лишь одну партию, а мои партии не длятся дольше четверти часа; а потом мы оба тебя проводим, и пляши там, сколько хочешь, с черноглазыми пери – такими же назаретянками [73], как ты сам! Так что, парень, не загораживай мне свет; и прикрой-ка окно, а то ветер задует факел.

Властный тон шахматиста, кажется, позабавил Риккардо; он закрыл окно, поправил факел на стене – единственное вечернее освещение этой комнаты, и, остановившись у стола, стал наблюдать за игрой. Монна Джеджия поставила на огонь ужин и сидела молча, ерзая на месте и то и дело косясь на гостя, кажется, недовольная тем, что он с ней не заговаривает. Чинколо и Бузечча были поглощены игрой, когда снова послышался стук в дверь. Чинколо хотел встать и отворить, но Риккардо со словами: «Не беспокойтесь» – открыл сам, с видом человека, для которого и самые скромные труды ничем не хуже благородных, ибо оказывать услуги другим для него не унизительно и не тягостно.

С новым пришельцем поздоровалась одна Джеджия.

– А, мессер Беппе! – воскликнула она. – Вот хорошо, что вы к нам заглянули под вечер Майского дня!

Риккардо, едва взглянув на гостя, вернулся к игрокам. В самом деле, мессер Беппе едва ли мог привлечь благосклонный взгляд. Это был маленький, щуплый, сухой человечек с вытянутым, изборожденным морщинами лицом; из-под плотно прилегающей к черепу шапочки торчали остриженные кружком волосы; глубоко посаженные глаза, нахмуренные брови, тонкие губы и крючковатый нос довершали портрет. Он присел рядом с Джеджией и принялся скрипучим подобострастным голосом отвешивать ей комплименты, уверять, что она сегодня чудо как хороша; от хозяйки перешел к восхвалению некоторых флорентийских гвельфов, а закончил тем, что утомлен и голоден.

– Голоден, Беппе? – переспросила Джеджия. – Друг мой, так с этого бы и начал! Чинколо, накормишь гостя? Чинколо, да ты там оглох, что ли? И ослеп? Не слышишь меня? Не видишь, кто к нам пришел? Это же мессер Джузеппе де Бостиччи!