Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3
— Когда я вас с Ребеккой в первый раз увидела, — Катерина с двусмысленной ухмылкой отпивает из странного бокала, превращающего что угодно во что угодно, — то подумала: опа, вот сейчас во мне взвизгнет бабушка — какой ужас! извращенки!
— Ата взвизгнет? — изумляется Денница-младшая. — Она, по-моему, отродясь не визжала. И что такое «извращенки»? Это плохо?
— Нет, не Ата. Другая бабушка.
Катерина представляет свою земную родню на этой, мать мою, прости, мамочка, свадьбе. И с фырканьем выплевывает то, чем пыталась догнаться, расслабиться перед разговором с дочерью. По катиному подбородку течет пальмовое вино — вкусы Кэт по части выпивки играют ужасные игры с катерининым вкусом, подливая в бокал невообразимую гадость. Мелкая месть.
— У меня есть другая бабушка? Круто! — радуется Дэнни. — Смотри вверх и рот открой. Шире, шире.
— Я не могу шире, у меня челюсть не вывихивается, — жалуется Катя, вытирая лицо рукавом платья, шитого серебром и жемчугом. Брабантские кружева, при всей своей нежности, царапают распухшие губы. Хорошо хоть фату, символ невинности, на Катерину, мать двоих детей, зачатых вне брака, надевать раздумали — с нечисти станется посмеяться над людским обычаем. Или не посмеяться, а просто устроить всё «по-человечески»? В стремлении выпендриться адские духи дадут фору самым понтовым свадьбам голливудских звезд и новых русских.
— Как я тебя красить буду, если ты даже челюсть вывихнуть не хочешь? — хихикает Денница-младшая. — И платье вон всё заляпала.
— А нельзя так — фррр! — Катерина делает рукой обводящее движение, включая в орбиту свое недокрашенное лицо, задранное до пояса платье, разведенные циркулем ноги, над левой ступней колдует ведьма-педикюрша. — И все готово! Нельзя?
— Не мешай нам радоваться жизни, — грозит пальцем Дэнни. — Папа не каждый день женится. Собственно, он первый раз женится, вообще. Ему надо собраться с духом. И тебе тоже.
— Мне надо не сбежать от алтаря, от камня Шлюх, — бормочет Саграда. — У меня с ним такие ассоциации…
— Я же не сбежала, — рассудительно заявляет Денница-младшая.
— Ну да, тебя перед ним венчали, — кивает Катя. — А меня на нем…
— Пожалуйста, без интимных подробностей! — осекает дочь свою стремительно косеющую мать. — И почему вы, старые клюшки, так любите рассказывать, где, кто и сколько раз вас имел? Старые богини вот тоже…
— Они тебя обижали? — беспомощно спрашивает Катерина.
— Ма-а-а, — лениво произносит Дэнни. Интонации знакомые до дрожи, до умопомрачения: так Кэт обращалась к Маме Лу. Бедняжка не замечала, что глаза квартеронки отливают хищным оловом, что нечисть уже открыла охоту на невинную, доверчивую, в семи водах мытую-катаную душеньку уличной девчонки. Напевно-смешливое «ма-а-а» значит: мама, мама. Мамочка. Не по чину обращение. Не заслужили мы доверия — ни Ата, ни Геката. — Опять ты призываешь кер? Знаешь, за что я благодарна своим теткам-богиням? Ни керы, ни фурии, ни адские гончие, ни кто там еще за вами, людьми, таскается, к ним подступиться не могли. Они и меня защищали, как себя. Меня все защищали, мам. Не то что тебя. Вот я и выросла плохой девочкой, для которой хорошо только то, что хорошо ДЛЯ НЕЕ. Рассказывай про извращенок, не отвлекайся.
Кажется, у Катерины отлично получается взять власть над этой щедрой, балованной, самоуверенной девицей.
— Так бы тебя и Мурмур назвала бабушка, моя мама, если бы увидела, как Ребекка тебя целует, — признается Катя. — Она… ну… человек старых понятий.
Как объяснить Дэнни бешеную, беспамятную любовь к своему ребенку при полном незнании его потребностей, которую Катерина обнаружила в своей матери — с годами, когда детские обиды зажили? Как рассказать: эта любящая, заботливая женщина не могла ни услышать собственное чадо, ни заставить его услышать себя?
Мама, мама. Мамочка. Помешанная на том, что до́лжно, что положено, что прилично. Долг раздавил ее жизнь, будто сказочный медведь, усевшийся на мышкин домик. А потом занес необъятный зад над катиной жизнью. Семейный сценарий, сказал бы психолог. Семейная трагедия, уточнила бы Катя. Может, потому она и отказалась от маленькой Денницы, чтобы разорвать колесо одной на всех судьбы, в котором, словно полчище белок, бегут женщины ее рода. Бегут, не сходя с места.
Разрыв — это больно. А бывает, и смертельно.
— Насколько старых? — продолжает допрос Дэнни. — Времен Сафо? — И снова принимается хихикать, прикусив кончик розового, заостренного, чуть раздвоенного на кончике языка.
— Ах ты маленькая сучка! — смачно (а главное, умно) роняет Саграда.
— Я заметила, тебя что-то другое зацепило, совсем не то, что мы с Рибкой одного пола. — Денница-младшая, выбрав момент, бьет словом под дых так, что в горле перехватывает. Совершенно как ее отец. Беспощадная. Правдивая. Ангельская порода.
— Вы сводные. У вас общий отец. Мне к этому никогда не привыкнуть. — Катерина решает не вилять, сказать в кои веки раз что думает.
— Мы не сводные, мы родные. — На лице Дэнни жалость и замешательство. — Мы РОДНЫЕ брат и сестра. Ты тоже Лилит, мама. Наама — твоя половина. Иначе не таскалась бы за тобой по всем судьбам и мирам столько лет.
Катерина молчит, ощущая одно: глаза ее косят, зрачки сведены к носу, словно во время оргазма. Или после сокрушительного джеба[63] в переносицу.
С чего она решила: черный зверь, устроивший из человеческого тела кошачий домик, пришел извне, а не дремал там, внутри — век за веком, воплощение за воплощением? Ни разу не задалась вопросом: откуда у Наамы не по-демонски бережное отношение к смертной женщине, расходному материалу для забав нечистой силы? Повелась на яблочко познания, упавшее недалеко от нее, от яблоньки забвения…
Из-под солнечного сплетения, огнем продирая в груди, катится нехороший смешок: ах ты ж сучье племя, чертов зять, что с тебя взять. Всех-то делов — переспать с сестрой, по капле выдавить из девчонки стыд, которого и так почти не было. Потом, встретив мамочку, притвориться чужаком-совратителем: воспользовался, мол, сиротской жаждой любви и тепла. Зачем? А низачем. Поразвлечься. Напугать. Отомстить. Дьявол. Молодой, но перспективный княжич ада.
— Зря ты о нем так, — тихо, жалобно произносит Денница-младшая — и Саграда понимает, что проговорилась. — Зря вы все о нем так. Он меня собой закрывал, искусы старых богинь на себя принял. Иначе быть мне как Эби, выжженной дотла. Велиар ее любил, но себя удержать не мог. Он — дьявол. А Мурмур — нет. Уже нет.
Катя опять чувствует вину. А заодно бессильную ярость, огромную, точно дракон Сипактли с его ненасытными пастями по всему телу. И дракон этот вовсю грызет, пережевывает катину душу.
