Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1
— Ну учудил, учуди-и-и-ил, — чешет в затылке Сеня, оглядывая закопченную кухню, развеселого Диммило, салютующего бутылкой хереса избитому официанту, злого, как дикий кот, шефа-кондитера. Ни дать ни взять поле боя. На котором через несколько часов состоится очередная углеводная оргия. — Шли бы вы домой, гражданин Ваго.
— А… — Дамело пытается спросить, справятся ли здесь без него, но машет рукой и, с трудом поднявшись с пола, выходит, не оглядываясь, из пропахшего гарью «Эдема». Вкус поражения, точно вкус золы, преследует его до самого дома.
Глава 7
Любить нельзя отдать
— Тебе стоило сбежать, пока была возможность, — задумчиво произносит Сталкер, перебирая карты.
— А тебе? — интересуется Дамело.
— Я все еще бегу, — усмехается Сталкер. — Мы оба бежим. Знать бы, кто за кем.
— Ну что, вскрываемся? — раздраженно произносит Маркиза.
Ей не нравится, когда товарка по несчастью говорит про полтора десятилетия гонки за неуловимым кечуа. И все-таки маркиза-кухарка не может не слушать, когда Сталкер говорит об этом. Та давно заметила мучения соперницы и не упускает случая, чтобы вонзить шпильку в больное место. И Маркиза каждый раз подставляется, жадно впитывает истории о злющем влюбленном подростке с длинной челкой, который лазил по чердакам питерских меблирашек, чтобы пострадать там от ревности среди ржавых труб и голубиного гуано.
Никогда, никогда у нее не будет того, что было у Дамело со Сталкером — общего детства.
Индеец посмеивается над ними обеими — нет, над троими, считая Димми. Чертов пидор хлопочет по хозяйству, словно мамочка, в фартуке с надписью «Kiss the cook»,[65] гладит по плечам проклятых баб, внушает пустую надежду, что все еще наладится. Между тем все УЖЕ наладилось — только не по желанию людей, а по воле богов. И в результате он, Сапа Инка, играет против собственного предка, Инти беспощадного. Непобедимого Инти. Хотя однажды, пять веков назад, когда кровь дешевела с каждым днем, бог Солнца проиграл все свои четыре части, составляющие целое,[66] проиграл богу белых, тогда еще могучему, будто сам Виракоча.[67] Проиграл и затосковал навеки.
А может, решил выждать и отыграться на следующей серии покера богов.[68] Может, «Эдем» — его начальная ставка. Интересно, что (или кто) станет вожделенным золотым браслетом?
Дамело и Диммило выкладывают свои жалкие трипсы,[69] завидуя роял-флэшам девчонок, пиковому и червовому. Завидуя, но не удивляясь. В карты заложницам Тласольтеотль везет всегда. Нужная масть, нужная комбинация, не говоря уж о карте, покорно ложатся в руку, менять столы и дилеров бесполезно и нежелание выиграть не избавляет от назойливой удачи. Парням, наоборот, идут всё пары да тройки, да разнобой. Мелкая, мусорная карта словно говорит: все вы ввязались в игру посерьезней покера. Теперь игра швыряет их на зеленое сукно, тасует и раскладывает, не спрашивая ни воли, ни соизволения.
Для начала она превратила двух белых девчонок в женщин Тласольтеотль, точно двух Лилит[70] создала. Следом устроила пожар в «Эдеме», изгнав оттуда Дамело и Диммило. Нашла Адама и Еву…
Ну а теперь они сидят у Дамело, сидят безвылазно, будто семья, объединенная не родственными чувствами, но общей бедой или общей, фамильной странностью. Странность эта отгораживает четверку игроков от остальных людей, запирает надежней тюремных стен и кодовых замков. По крайней мере троих из четверых.
Дамело не хочет, отчаянно не хочет «принимать в семью» Диммило. Прежде чем тот поймет, что происходит, в мозгу Димми рухнет удобный, безопасный образ мира, присущий белым. Ему придется узнать, что боги ближе, чем кажутся. Вот только бог белых давным-давно умер, искупая вину прародителя, который тоже умер в начале времен, прощенный, но не расплатившийся. И с той поры потомки Адама, попадая в долговую яму еще до рождения, бесконечной чередой покидают райский сад под взором ангела с огненным мечом.
Индеец не хочет играть эту роль, браться за этот меч, раскрывать глаза очередному сыну Адама. С него довольно и дочерей Евы, что день за днем буравят его глазами цвета гречишного меда, безмолвно спрашивая: ну и каков твой следующий ход? А что он им скажет? Мой следующий ход — держаться от вас, баб, подальше, потому что ставка в этой игре — преодоление МОИХ страхов?
Ну уж нет, своих страхов Дамело богам не отдаст. В отличие от белых людей язычник-кечуа не верит, что страхи мешают ему жить свободным. Свобода — фетиш белых, это их боги, поработители плоти, не устают обещать своим рабам загробную вольную, освобождение души без тела. Зачем душе без тела еще какое-то освобождение? Она и так лишена всего, что ее связывало — связывало, как узы, и связывало воедино. Душа без тела вольна исчезнуть, раствориться в сырых недрах нижнего мира, дать начало новому, превратившись в ничто — вот и вся ее грядущая свобода. Не лги мне, белый бог, я не отдам свои страхи, благодаря которым душа моя едина и цела. Я знаю: как только в душе не останется ничего, кроме отчаяния — вскоре не станет и души.
Дамело тасует беспомощные, бесполезные перед силой богов карты. Девять дней тасует, не может остановиться. Пальцы его мелькают, мешая карты, риффл за риффлом,[71] стрип[72] и снова риффл. А расклад всегда один — выгодный богам.
— Зачем играть, если мухлюешь? — недовольно бурчит Амару.
Индеец согласен с драконом: хочешь выиграть — выигрывай и уходи. Хочешь играть — играй честно. Но боги всегда не прочь подправить реальность. Они не доверяют мирам, в которых хозяйничают люди. Род человеческий глуп, но хитер, проигрывать ему стыдно, поэтому боги не чураются крапленых карт. То голод, то мор, то война, а в общем, всегда одно — смерть, текущая, как река в половодье. Неукротимая.
Пальцы срезают и срезают колоду, перелистывая ее, словно Книгу мертвых в поисках выхода, пропущенной развилки дороги, не имеющей развилок. Дамело не замечает этого, девять дней возвращаясь к одной и той же мысли, снова и снова: как там Тата? Что с нею творит золотой безжалостный бог, празднуя свой бессрочный Инти Райми — впервые за много веков в человеческом теле, которое, по мнению белых, сковывает дух и сужает горизонты?
— Да ты никак ревнуешь? — ухмыляется Сталкер, проследив на лице Дамело новое, неведомое выражение.
Кечуа и бровью не ведет: глупая подколка, детская. Он бы ХОТЕЛ ревновать. Он бы хотел кипеть злобой при мысли о постельных утехах и грязных словечках. Он бы хотел думать о женском теле, выгнутом судорогой, но судорогой наслаждения, а не… что угодно, только бы не думать об аппетитах изголодавшихся богов.
