Людвиг Павельчик - Тропами ада
Так и судьба самого Теодориха Второго, великого короля западных готов и наместника пока еще имевшего силу Рима на испанских территориях, внезапно изменилась, злая воля провидения камня на камне не оставила от его надежд и чаяний и неведомая ему доселе сила вытворяла с его дыханием все, что хотела, подернув его глаза пеленой отчаяния и поставив, словно в отместку за прошлые подвиги, перед уничтожающей всякое подобие воли и здравого мышления ситуацией.
Трудно представить себе более несчастного человека, чем король вестготов в это время. Даже участь обреченных, вне всякого сомнения, на гибель Агривульфа и Кеслы казалась ему медом в сравнении с собственной. Не то страшно, что одна или другая женщина предала тебя – это в праве мы ожидать от каждой из них и большинство из нас прочувствовало это на собственной шкуре – страшен и отчаянно неприятен позор, приносимый ею в твою постель… Наглые, полные сарказма и осознания собственной неотразимости ухмылки в твою, вдруг начавшую поеживаться и подрагивать, спину, уверенные звонки тебе домой во время твоего отсутствия и смешки твоей собственной жены, натягивающей капроновые колготки, сидя ранним утром на краю чьей-то панцирной койки… Просто информация к размышлению… А между тем…
Легкий порыв теплого ветра вывел короля из задумчивости. Пора было заканчивать дело и возвращаться к насущным проблемам. Настороженные лица вокруг говорили ему о том же. Все устали, хотели отдыха, тепла и горячей пищи, а наступающая ночь лишь подстегивала воинов к скорейшему осуществлению заранее обрисованных их прямыми начальниками и принятых к сведению планов.
Теодорих еще раз заглянул вглубь небольшого, расположенного на самом берегу грота, откуда веяло затхлостью и какой-то обреченностью. То ли это была берлога давно покинувшего ее зверя, то ли сама природа позаботилась о том, чтобы он и сопровождавшие его не знали дополнительных проблем. Именно этот грот у реки должен был стать могилой предавшего своего короля и друга собаки-Агривульфа. Новоиспеченный монарх премерзких свевов заслуживал самой суровой кары. Касательно изменницы Кеслы было запланировано нечто иное.
Итак, Агривульф со связанными за спиной руками и спутанными ногами был брошен в грот под дикие сопроводительные вопли Кеслы, истово молящей Теодориха пощадить подлеца. Плюнув прямо в ее открытый в крике блудливый рот, король обратил свое внимание экзекуции, всецело предавшись упоительному чувству мести.
Сколько бы ни был Теодорих интеллигентен и благочестив, смерть врага, тем более настолько невыносимого селе, не могла не доставить ему истинное удовольствие. Каждый из нас, пожалуй, в детстве, получив нагоняй от более крепкого физически товарища, исподволь желал его смерти… Можно, конечно, это отрицать, можно утверждать и всеми возможными способами доказывать свое человеколюбие – вы не сможете обмануть меня, как не смогла обмануть и Теодориха Второго его единственная жена и возлюбленная, заслужившая не просто смерти, а изобретенного главным жрецом приговора…
Как уже сказано и, полагаю, сказано обоснованно, главная роль в происходящем отводилась Мерсаллу, ибо меж ним и Теодорихом было условлено, что жрец использует предоставленный судьбой шанс доказать могущество великого Одина и, вместе с тем, превосходство старой веры, что, в свою очередь, позволит удержать глупый, податливый и охотно клюющий на всякого рода новшества народ от перехода в религиозный лагерь премерзких арианских служителей.
Нависнув над распластанным в гроте у его ног Агривульфом, Мерсалл, исполненный веры и чувства заслуженного превосходства, произнес одно из самых ужасающих своих заклятий, призванное предать несостоявшегося короля свевов не смерти, что было бы вполне по силам мечу, а вечной жизни, вернее сказать, вечному томлению в этом тесном жутком вместилище, которое должно было стать его склепом.
Мерсалл шептал что-то быстро, невнятно и относительно долго, так что присутствующие даже заскучали, но последние его слова, сказанные пафосно и отчетливо, дошли до сознания каждого: "Три раза умирать тебе, страдалец, и лишь третья смерть, подкрепленная истинным чувством, избавит тебя от мук! До тех пор томиться тебе, живому и в сознании, в этом склепе!".
Мало кто из числа слышавших эти слова понял, о чем говорил главный жрец вестготов, но суеверная дрожь, горсткой взбесившихся клопов пробежав по спинам, зудящей занозой засела в сердце каждого их них, никогда уж более не будучи забытой.
Дав знак стоящим вокруг воинам, Мерсалл отошел в сторону, а грот – последнее пристанище королевского изменника – был тут же завален огромным плоским камнем, с великим трудом передвинутым восемнадцатью воинами. Со временем камень этот врастет в почву и станет неотъемлемой частью восхитительного речного пейзажа, наблюдая который ни один путник не придет к мысли, что сей ландшафт был некогда свидетелем столь серьезных и, вместе с тем, столь мерзких событий.
В омертвевшие от ужаса при мысли о предстоящей казни глаза Кеслы глядел владыка Тулузского царства без малейшего сострадания. Она предала его. Предала самым позорным и отвратительным способом, не достойным последней твари, пресмыкающейся по камням, ибо нет большей гнуси, чем попытка выдать натасканного невесть где ублюдка за сына собственного мужа, за его плоть и кровь, за его биологическое бессмертие! Похоть, пожирающая тело, страстные вздохи в чужих руках, покрываемых частыми исступленными поцелуями – все это, разумеется, мерзко, но блекло перед содеянным ею. По плану этой змеи королем вестготов и ставленником Рима на землям Тулузы, равно как Таррагонской и Карфагенской Испании должен был стать жалкий отпрыск одного из вандальских отбросов, в чьих жилах мерзкой грязи течет более, нежели крови!
Теодорих не ждал ни мольбы, ни слез, ни оправданий. Он знал – дочь старого, вечно брюзжащего Люция не позволит себе того из ложной, привитой ей ее проигравшим в кости жизнь отцом, гордости, которую сам Теодорих когда-то безмерно ценил, но теперь скорее готов был именовать элементарной тупостью.
Дикий, животный ужас в глазах Кеслы доставлял ему настоящее наслаждении, сравнимое, пожалуй, с тем, что он когда-то испытывал в ее объятиях. Жаль, что ему не забыть их, не выбросить вон из памяти, как отломленный наконечник стрелы в ближайшие кусты, не изгнать из своих снов, которые, несомненно, с предательской настойчивостью станут пронзать его мозг во время ночного отдыха… Кесла, распластанная сейчас у его ног в ожидании расправы, была и останется единственной слабостью Теодориха Второго, не смотря ни на что. Слабостью похороненной…