Дарья Беляева - Маленькие Смерти
— Зачем ты последнее добавил?
— Это мое любимое шоу. Неважно. Ты же понял, что я говорю, Доминик?
Доминик улыбается, потом кивает.
— Тогда зачем ты забираешь это у других?
— Не знаю, — говорит он. — Почему нет?
— А почему да?
И я вдруг подаюсь к нему и глажу его по волосам, как младшего братишку, хотя мы совершенно одного возраста, вплоть до дня рождения.
— Сделаешь так еще раз — убью тебя, — говорит Доминик. — Просто так. Потому что хочется.
Он фыркает, но если бы прикосновение не было ему приятно, наверняка, он бы действительно меня убил.
Я ложусь на холодный пол, и Доминик ложится рядом, мы смотрим вверх, на потолок.
— Хочешь расскажу что-то удивительное?
— Хочу, только если это не про Джона Оливера.
— Ладно, тогда другое расскажу.
Я указываю вверх на изъеденный сыростью и плесенью потолок, говорю:
— Вот там, высоко-высоко сейчас небо со звездами. Наверное, уже поздно, совсем ночь. Но через несколько часов расцветет. Воздух станет серым, и пойдет туман. У нас здесь, на Юге, много болот, поэтому по утрам всегда будто в Лимбе оказываешься. Иногда у нас отменяли уроки из-за утренних туманов, потому что в такой дымке машина может просто не заметить тебя, идущего с рюкзачком наперевес. Из-за тумана рассвет кажется белым-белым, будто бы в один момент наступила зима. А потом выходит солнце. И это самый прекрасный, самый потрясающий момент, который ты можешь себе представить. Солнце прорезает утренние облака, и на целых несколько минут все становится золотым. Представляешь себе, когда туман — золотой?
— Как рай? — спрашивает Доминик. — Кажется, что ты на золотом облаке?
— Ага. Вот так.
— Это ты все к чему вообще сказал?
— А ни к чему. В Луизиане здорово.
Доминик молчит, и я тоже. Мы лежим рядом, так что локтем я касаюсь его локтя. А потом Доминик указывает пальцем на порченный плесенью потолок и говорит:
— Вот там я вчера видел созвездие — Гончие Псы. Кто это такие?
— Собаки Аркада, он был сыном нимфы Каллисто и Зевса. Его питомцев звали Астерион и Кара.
— Ты все на свете знаешь?
— Неа.
Доминик приподнимается на локте, некоторое время меня рассматривает.
— Не хочешь в Италию? Там хорошо. Я даже рад, что тебя увезут. Не придется тебя пока что убивать.
— А потом все равно придется?
— Ага. Жвачку хочешь.
Жвачку я беру с жадностью, стараясь урвать свою долю глюкозы на этот день. Вкус ее, неопределенно-фруктовый, кажется мне лучшим, что я чувствовал в жизни когда-либо.
Некоторое время я совершаю сосредоточенные жевательные действия, а потом Доминик говорит:
— Тебе пора обратно. А то мама заметит, что я тебя выпускал.
И я говорю:
— Помоги мне сбежать.
Но Доминик только мотает головой, упрямо, становясь похожим на перетягивающего веревку щенка.
— Извини. Ты же понимаешь.
— Понимаю, — отвечаю я, хотя не понимаю. Но не все делается в один момент, я не теряю надежды его уговорить. Кроме того, теперь родители знают, где я.
Когда Доминик застегивает ремень мне на шее, я хриплю:
— Ты же меня задушишь, — он действительно утягивает ремень так сильно, что в глазах у меня темнеет.
— Извини, — говорит Доминик просто. — Привычка.
Глава 6
Утро можно назвать безрадостным. Оно наступает уже через пару часов, после того, как уходит Доминик, и за эти пару часов поспать мне не удается ни разу, потому что больше падре Стефано своими обязанностями не манкирует.
Но утро наступает, и я это чувствую, каким-то странным, внутренним ощущением, будто бы каждая клеточка меня радуется наступлению нового дня, а я не могу, к сожалению, присоединиться к ней разумом.
Как раз во время завтрака, которого мне так отчаянно не хватает, появляется Морриган, злая, как сама смерть против которой она борется.
— Ты поедешь со мной. Ублюдки Моргана хотят что-то за тебя предложить.
— О, я уже и не такой незаменимый, правда?
И тут она дает мне пощечину, да такую сильную, что не будь моя голова хорошо зафиксирована, я бы за нее волновался. Я решаю не спрашивать, нет ли у меня опции сходить в душ, если ответы Морриган и впредь будут такими жесткими и однозначными.
— Мы выезжаем через полчаса, святой отец. Вы завяжете ему глаза и поедете с ним в машине. Очень надеюсь, что не случится ничего форсмажорного. Очень.
Я, как наверняка и падре Стефано, понимаю, что имеет в виду Морриган. Она, разумеется, уже догадалась, как к моим родителям попала информация о том, где я. И явно не была этим довольна.
Но отец Стефано делает вид, будто бы расценил слова Морриган, как обычное приказание, а вовсе не как скрытую угрозу. В назначенное время, он отвязывает меня и почти тут же завязывает мне глаза. Я почти рад перемене ситуации, потому что мой визуальный канал уже вполне сыт лицезрением кирпичных стен и плесневелого потолка, а вот свобода движений мне жизненно необходима. Что насчет определения своего местонахождения, у меня есть идея получше.
Поднимаемся мы довольно долго и вслепую это весьма нелегко. Я терпеливо считаю ступеньки, и насчитал их около восьмидесяти пяти, ни разу не сбившись. Поднялись мы явно в здание церкви, но какое-то опустелое, потому что запах ладана едва-едва заметен, будто бы в последний раз здесь служили много лет назад. Оказавшись на улице, я с наслаждением втягиваю утренний, холодный воздух, вспомнив, как рассказывал о нем Доминику. В машине оказывается вполне просторно, и ужасно удобно после кушетки. Почти тут же, оказавшись на заднем сиденье, я закрываю глаза, а открываю их уже в темноте совсем другого рода. Я стягиваю повязку с глаз, с удовольствием озираясь. Раз уж отец Стефано все равно завязал мне глаза, грех этим не воспользоваться. Отца Стефано, разумеется, нет. Видеть живых из мира мертвых, это особое искусство, род фокуса, на который я, конечно, способен, но расходовать силы не хочу. Я оборачиваюсь, и вижу, как исчезает позади меня церковь, охваченная языками алого и белого пламени. Сейчас это уже не огонь, а только воспоминания об огне. Может быть и хорошо, что будучи в мире мертвых изнутри церкви, я поспешил его покинуть ради дома, милого дома, даже не рассмотрев толком. Я знаю историю о Горящей Церкви в Пригороде. Когда мне было восемь, а то и все девять, в школе всячески педалировалась тема сожженной Ку-клукс-кланом католической церкви. Столь суровая кара настигла людей, проявивших терпимость и гуманизм, то есть молившихся вместе с чернокожими, совсем рядом. Рядом молились, рядом и умерли, потому что когда в середине службы сквозь запах ладана, пробился запах дыма, двери уже были забаррикадированы снаружи.
