Энн Райс - Талтос
Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна
Он был одновременно и удивительно красив, и невыразимо привлекателен. А ужасающая и постыдная правда состояла в том, что горечь и страдания делали его лишь еще более обольстительным. От переживаний он не только не тускнел, но делался неотразимым; теперь Майкл не казался таким невинным, столь не соответствующим своей истинной сущности, нет, его суть просачивалась через великолепную кожу и в конце концов изменила его структуру. Его лицо приобрело взамен едва заметную свирепость и при этом, как ни странно, некоторую мягкость.
Печальные оттенки. Он рассказывал ей когда-то о печальных тонах — во время сверкающего радостью медового месяца, прежде чем их дитя превратилось в чудовище. Он говорил, что в викторианское время люди красили дома в «опечаливающие» цвета. Это предполагало некоторые затемняющие тона; подразумевалось нечто приглушенное, хмурое, сложное. Викторианские дома по всей Америке красили в такие цвета. Вот что он тогда рассказал. И он любил все подобное, эти красно-коричневые, оливково-зеленые и серо-стальные тона, но здесь следовало бы подумать о другом слове для пепельного сумеречного и глубокой мрачно-зеленого оттенка темноты, окутывавшей лиловый дом с ярко окрашенными ставнями.
Теперь она задумалась. Был он «опечален»? Вот о чем думала она сейчас. «Опечаливал» ли он все сам? Повлияло ли на него таким образом все случившееся? Или ей следовало бы найти другое слово для помрачневшего, но все равно дерзкого взгляда, для той манеры, когда его лицо теперь почти всегда оставалось закрытым при первом взгляде, хотя ни на минуту это не означало ни угрозы, ни уродства
Он взглянул на нее, его взгляд ударил ее подобно молнии. Захват. Печаль и улыбка почти слились воедино. «Повтори это снова, — подумала она, когда он отвернулся. — Порази такими глазами меня еще раз. Сделай их большими и синими и по-настоящему ослепительными на один миг».
Она коснулась рукой едва заметной бороды на его лице, его подбородка. Провела рукой по его шее, а затем дотронулась до прекрасных черных волос и до поседевших новых, более грубых и серых, и погрузила в них пальцы.
Он удивленно посмотрел вперед, словно был поражен ее жестом, потом медленно отвел взгляд, не поворачивая головы, и снова взглянул на нее. Она убрала руку, одновременно вставая с места, и он встал с ней рядом.
Она ощутила биение пульса в его руке. Пока он отодвигал стул, стоявший у нее на пути, она позволила себе мягко прислониться к нему всем телом.
По лестнице они поднимались спокойно.
Спальня оставалась такой же, как и все это время, очень светлой и слишком теплой; кровать никогда не застилалась, а только аккуратно накрывалась, чтобы Роуан могла в любой миг погрузиться в нее.
Она затворила дверь и закрыла ее на замок. Он уже снимал с себя пиджак. Она распахнула блузу, вытягивая ее из юбки одной рукой, и бросила на пол.
— Операция, которую сделали, — сказал он. — Я думал, возможно…
— Нет, я здорова и хочу этого.
Он подошел ближе и поцеловал ее в щеку, поворачивая одновременно ее голову. Она ощутила обжигающую грубость его бороды, силу его рук, потянувших властно ее за волосы, когда она отклонила голову назад. Она выдернула его рубашку.
— Сними это.
Она расстегнула молнию на юбке, и та упала на пол. Как она похудела. Но ее мало заботило, как выглядит собственное тело. Ей хотелось видеть его. Теперь он был раздет и тверд. Она прикоснулась к черным вьющимся волосам на его груди и ущипнула его соски.
— Ах, это слишком сильно, — прошептал он.
Он прижал ее к груди. Ее рука поднялась между его ног, обнаружив, что он тверд и уже готов. Она притянула его к себе, откидываясь на постель, поворачиваясь на колени и падая на холодящую поверхность хлопчатобумажной простыни, почувствовала, как грубо его вес придавил ее. Боже, эти большие кости снова крушат ее, облако его волос застилает взгляд… запах потной плоти и прекрасного одеколона, эта царапающая, толкающая, божественная грубость.
— Сделай это быстро, — прошептала она. — Мы помедлим во второй раз. Наполни меня…
Но он не нуждался в указаниях.
— Сильнее, сильнее, — шептала она сквозь стиснутые зубы.
Член вошел в нее, потрясая своим размером, причинял боль, оставлял кровоподтеки на теле. Но эта боль была великолепна, исключительна, совершенна. Она сжала член в себе со всей силой, которая у нее оставалась, но мышцы ослабли, не подчинялись командам — израненное тело предавало ее.
Не имело значения. Он жестоко сокрушил ее, и она кончила, не признаваясь ни стоном, ни вздохом. Она осталась пустой, с пылающим лицом, с распростертыми безвольными руками; затем они сжали его со всей силой, до боли, а он снова и снова входил в нее могучими рывками, которые, казалось, поднимали его с ее тела, а затем заставляли его падать в ее объятия, в ее руки, влажного, знакомого и безумно любимого. Майкл…
Он освободил ее. Он был не в состоянии сразу же начать снова. Этого можно было ожидать. Лицо его увлажнилось, волосы прилипли ко лбу. Она спокойно лежала в прохладе комнаты, нагая, и следила за движениями лопастей вентилятора под потолком.
Движения были такие замедленные. Возможно, они гипнотизировали ее. «Лежи спокойно», — приказала она своему телу, своему лону, своему внутреннему «я».
Она лежала в полудреме, в страхе мысленно обращаясь к воспоминаниям прошлого, рукам Лэшера, и неожиданно почувствовала, что желает его. Дикое, похотливое божество — да, он мог казаться таковым, — но он был человеком и грубым человеком, притом с громадным любящим сердцем Он был столь божественно груб, божественно прост — совершенно ослепительный, жестокий и простой.
Майкл выбрался из кровати. Она не сомневалась, что он вскоре уснет, а вот она не сможет.
Но он встал и снова оделся, доставая чистую одежду из шкафа в ванной. Он стоял спиной к ней, и, когда обернулся, свет из ванной осветил его лицо.
— Почему ты это сделала? Почему ты ушла с ним? — Это звучало как вопль.
— Ш-ш-ш! — Она села и приложила палец к губам. — Не возвращайся к этому. Не делай так, чтобы это вернулось. Можешь возненавидеть меня, если тебе…
— Ненавидеть тебя? Господи, как ты можешь говорить мне такое? Днем и ночью я только и твердил, что люблю тебя! — Он подошел к кровати и оперся на нее руками. Он возвышался над ней, чудовищно прекрасный в своей ярости. — Как ты могла оставить меня подобным образом? — Он плакал. — Как?
Он обошел кровать и внезапно схватил Роуан за обнаженные руки, причиняя ей невыносимую боль.
— Не смей этого делать! — вскрикнула она, пытаясь сдерживать голос, понимая, до чего безобразно это было, испытывая панический ужас. — Не смей бить меня, я тебя предупреждаю. Это то, что он делал, что он делал снова, и снова, и снова. Я убью тебя, если ты меня ударишь!
Ей удалось высвободиться, и она перекатилась на другую сторону кровати, и бросилась в ванную, где холодные мраморные плитки пола словно обожгли ее босые ступни.
«Убить его? Проклятье! Если ты не остановишь себя, сама, своей волей, ты со своей силой можешь убить Майкла!»
Сколько раз она пыталась сделать это с Лэшером, плюя на него, со своей жалкой ненавистью твердя: «Убей его, убей его, убей его», — а он только смеялся. Ладно, этот человек умрет, если она ударит его своей невидимой яростью. Он умрет, и это так же точно, как она убивала других — грязных, жутких убийц, искалечивших ее жизнь в этом самом доме, в тот же миг.
Ужас. Тишина, покой в комнате. Она медленно повернулась, посмотрела сквозь дверь и увидела его, стоящего возле кровати, спокойно смотрящего на нее.
— Мне следовало бы опасаться тебя, — сказал он, — но я не буду. Боюсь только одного. Что ты не любишь меня.
— Ох, но я люблю тебя, — отозвалась она. — И всегда любила. Всегда
Плечи его на миг опустились, всего на миг, и он отвернулся от нее снова. Он был жестоко ранен, но никогда больше она не увидит на его лице того беззащитного выражения, которое появлялось раньше. Никогда больше он не проявит к ней искреннюю нежность.
У окна, выходящего на веранду, стояло кресло, и он направился к нему по привычке и сел, все еще отвернувшись от нее.
«И я собираюсь ранить тебя снова», — подумала она.
Ей хотелось подойти, поговорить с ним, прикоснуться к нему еще раз. Поговорить так, как в первый день после того, как она пришла в себя, похоронив свою единственную дочь — единственную, которая у нее была под дубом Ей хотелось открыть ему теперь свою абсолютную любовь и разгорающееся волнение, которое она чувствовала тогда, свою абсолютную любовь, бездумную и стремительную, без малейших предосторожностей.
Но, казалось, это теперь совершенно недостижимо, после того как сказаны были последние слова
