Лис Арден - Повелители сновидений
— Ему выкололи глаза, а потом гоняли кнутами по кругу, выложенному горящими вязанками хвороста… как мельничного мула. — Файдит потер лоб ладонью, вздохнул и надолго припал к кружке. — Хороший был певец, упокой господи его душу…
— Эльяс был лучшим… в сирвентах. — Отозвался Гильем. Он слишком хорошо помнил острого на язык и бесшабашного марсельца… учились вместе. В Омела.
А вскоре он потерял счет погибшим товарищам — и тем, что были много старше, и тем, чьи имена только начинали звучать в полную силу.
Вечером Гильем, привычно низко опустив капюшон, занял уже ставшее привычным место возле сеньора Саварика, петь он не собирался… вряд ли измотанные долгой дорогой файдиты будут расположены слушать кансоны, после обильной трапезы тюфяк покажется им милее самой распрекрасной песни.
Среди прибывших выделялась одна женщина — не особо красивая, с упрямым ртом и огненными волосами, неухоженной, нечесаной гривой спадающими на спину почти до пояса. Она сидела поодаль, почти не ела, односложно отвечала на вопросы хозяина замка. Саварик, наклонившись, негромко сказал трубадуру:
— Она из замка Ворю… помнишь самый первый отряд изгнанников? Они отвязали ее, полумертвую, от дерева, на котором среди десятка других повешенных качался и ее муж… а ребенок ее, рожденный под этим же деревом, не проживший и часа, лежал у ее ног. Любой из файдитов мечтает заполучить в свой отряд Огневицу, говорят, она неуязвима для оружия северян…
Гильем внимательнее посмотрел на одиноко сидящую женщину, и собственная его участь представилась трубадуру не столь уж горькой. Внезапно Огневица подняла голову, словно почувствовал на себе взгляд Гильема, и спросила трубадура:
— Друг певец, говорили, что ты учился в школе Омела?
Гильем, встав, учтиво поклонился в ответ.
— Славно вас там учили… — криво усмехнулась женщина.
— О чем ты, Огневица? — спросил один из рыцарей.
— Как же… наш возлюбленный во Христе брат Ансельм Торонетский… — Гильем вздрогнул — также почтил во время оно школу певцов. Правда, теперь он предпочитает не вспоминать о тех временах, а коли кто неосторожно напомнит святому отцу о его прежних заблуждениях, добрый пастырь добровольно обрекает себя на строжайший пост…
— Я знал Бер… Ансельма Торонетского, — негромко ответил Гильем.
— Твое счастье…
— Теперь… он, я слышал, проповедник?
— Из лучших. Инквизитор, несущий пламя истинной веры в зачумленный край еретиков и ведьм. Не хуже охотничьего пса чует гнезда катаров. Убеждает слабых духом покаяться, а потом милосердно предает их плоть огню, дабы души предстали пред Господом чистыми и обновленными. А сколь он искусен в изобличении нечестивцев, рискнувших дать приют гонимым!.. — Огневица скривила рот, что, вероятно, означало у нее улыбку.
Гильем слушал. Вот опять Бернар опередил его. Ни с чем не сравнимое уродство — уродство изолгавшейся души, предавшей себя саму, — и вот, оно выставляется напоказ всему свету. А он так тщательно прятал свои ничтожные шрамы… Что же страшнее, добрые люди? Багровая сеть, стянувшая лицо, или чудовище, притаившееся на дне зрачков?
Гильем встал, отвесил общий поклон уже притихшей публике… кое-кто уже успел заснуть, уронив голову на стол… подошел к Огневице, присел рядом с нею, спокойно откинул капюшон и запел.
Мама, быть может, я стану ветром?
В облачко легкое буду одетым…
Не надо, сыночек, замерзнешь!..
Мамочка, может, я дождику нужен,
Пятками буду расплескивать лужи…
Не надо, сыночек, промокнешь!..
Мама, тогда вышей меня на подушке своей…
Вот и ладно, сыночек, так будет намного теплей…
Слушавшая вначале бесстрастно, Огневица при первых словах колыбельной отшатнулась от трубадура, глядя на него с изумлением и гневом. Но он продолжал петь, словно желая убаюкать, укачать неиссякающую боль, охватившую голову несчастной оранжево-апельсиновым пламенем. И она слушала, прикрыв глаза и пальцы ее, сжавшие рукоять меча, ослабели, вздрогнули… Огневица тихо плакала.
Когда через две недели файдиты покидали замок Маллеон, Гильем Кабрера отправился в путь вместе с ними. Прежние свободные странствия стали невозможны, а он тосковал без дороги. Изгнанники с радостью приняли его, хотя особого толку от трубадура в бою ждать не приходилось.
Пребывание в отряде файдитов напомнило Гильему те времена, когда он жил в лесном убежище лихих людей. Разве только ночевать приходилось большей частью под открытым небом, но и это не было в диковину трубадуру. Он не был в тягость своим спутникам, ибо его песни помогали им обрести бодрость духа.
Файдиты, подобно безжалостным гончим, выслеживали отряды северян, сопровождавших отцов-инквизиторов. Предупрежденные высланными вперед разведчиками или же кем-то из оставшихся, скрывающих свою веру катаров, они нападали неожиданно, сражались отчаянно и умело, и никого не оставляли в живых.
— Их слишком много. — Пнув от досады межевой камень, заключил глава отряда. — Сотня против нашей полсотни?.. опасно… слишком. Пропустим.
— Почему же? — подала голос Огневица. — На нашей стороне внезапность, они устали и наверняка не слишком бдительны, поскольку дорога их заканчивается. Нападем.
— Уймись, Огневица. Я же говорю, слишком опасно. Не стоит на рожон лезть.
— Так давай спросим у трубадура. Он осторожен, на рожон не лезет… и личных счетов к гостям не имеет. Эй, друг певец!
Гильем, услышав оклик Огневицы, отложил виолу в сторону и подошел к спорящим.
— Вот скажи, Гильем, что бы ты сделал, будь у тебя полсотни людей, испытанных не раз, а в двух часах ожидания — сотня северян… Ждать нельзя — к вечеру они дотопают до Тулузы, так что ночной визит не получится. Ну?
— Сотня? Зачем так много? — поинтересовался Гильем.
— Конвоирует осужденных катаров и их приспешников. Отцы готовят показательную казнь… видно, важных пленников ведут, раз такое почтение.
— Негоже доставлять отцам такую радость, — покачал головой трубадур. — вы позволите сопровождать вас? — и учтиво подал Огневице руку.
По дороге, по обеим сторонам которой тянулся лес, не спеша, но и не задерживаясь, двигался отряд благочестивых северных воинов. Впереди — десяток всадников, за ними наемники-пехотинцы, почти девять десятков, вслед за которыми упитанные лошаденки тащили возок, где мирно дремали двое отцов-инквизиторов. Замыкали процессию две телеги с доспехами; между ними глотали пыль пленные катары.
Нападения файдитов уже не были редкостью, их ожидали и боялись, но и на этот раз северяне оказались застигнуты врасплох. Позади последней телеги с грохотом обрушилось здоровенное бревно, преградив неширокую дорогу. И в этот же миг из леса раздалось дивное, чуть ли не соловьиное пение — щелканье, свист… это стрелки файдитов одновременно разрядили десяток арбалетов, избавив от мучений земной юдоли семерых всадников и заставив предощутить мучения неземные нескольких пехотинцев. Один из них, получив арбалетный болт в бедро, с размаху уселся наземь, уставился на собственную ногу, как нечто доселе невиданное, несколько мгновений пристально созерцал бьющий в придорожную пыль фонтан крови, а потом завыл — громко, совершенно дурным голосом, перекрывая даже топот коней нападавших файдитов, вырвавшихся из-за поворота.
