Энн Райс - Гимн крови
— Она, как магнит, — прошептал он. Он стоял у окна, бережно держась за штору. — Она не знает, что я слежу за ней. Она не так и далеко. Она наслаждается собой. Я слышу ее неторопливые мысли. Она так быстро продвигается. Кто-нибудь может заметить…
— Почему ты страдаешь, братишка? — спросил я. — Ты ненавидишь меня за то, что я втянул ее во все это? Жалеешь о том, что случилось?
Он резко обернулся и так посмотрел на меня, будто я схватил его за руку.
— Нет, — сказал он, отходя от окна. Он рухнул в кресло, стоявшее напротив меня в дальнем углу, как раз по диагонали. Неуверенно вытянул длинные ноги, как будто не знал, что с ними делать.
— Если бы ты не пришел, я бы попытался сделать это сам, — признался он. — Я не мог смотреть, как она умирает. Во всяком случае, я тебя не виню. Но я страдаю, ты прав. Лестат, ты не можешь покинуть нас. Лестат, зачем охрана сторожит дом снаружи?
— Я разве сказал, что покину вас? — отбился я.
— Я нанял охрану после того, как сюда заявился Стирлинг, — сказал я. — Нет, я, конечно же, не думаю, что кто-нибудь из Таламаски снова сюда придет. Просто если сюда с легкостью вошел Стирлинг, значит, любой сможет зайти.
(К сведению: Таламаска — орден паранормальных детективов. Его истоков я не знаю. Существуют где-то тысячу лет, может, намного дольше. Делают записи обо всех сверхъестественных явлениях. Держат связь при помощи телепатии, ведут изолированный образ жизни. Знают о нас).
Квинн и я встречались со Стирлингом в Обители ордена Таламаски сразу после изгнания Гоблина и жертвоприношения Меррик Мэйфейр. Меррик Мэйфейр начинала свой путь в Таламаске. Стирлинг имел право узнать, что ее больше нет (вздох) среди Бессмертных. Обитель Таламаски занимает огромную квадратную площадь сразу за городом по Речной дороге.
Оливер Стирлинг не только был другом Квинна в его смертной жизни, но был также и другом Моны. В Таламаске знают все о семействе Мэйфейров, значительно больше, чем они знают обо мне.
Мне не доставляло никакого удовольствия думать сейчас о Стирлинге, хотя он и был мне приятен и симпатичен.
Стирлингу около шестидесяти пяти лет, и он верен высоким принципам ордена, которые, несмотря на провозглашенную светскость, напоминают католические в том, что выступают против вмешательства в мировые события, а также использования в личных целей сверхъестественных существ и энергий.
Если бы Орден не был настолько потрясающе, мистически, невыносимо силен, я бы мог взять его под свою опеку.
(Я тоже потрясающе, мистически, невыносимо силен, но кому есть до этого дело?)
Наверное, мне бы следовало отправиться в Таламаску и рассказать Стирлингу о том, что случилось с Моной. Но зачем?
Стирлинг не был папой Григорием Великим, хвала небу, а я не был святым Лестатом. Мне не нужно было идти виниться перед ним в том, что я сделал с Моной.
Но ужасное раскаяние нахлынуло на меня — всепоглощающее осознание того, что все мои силы — темные силы, все мои таланты — недобрые таланты и все, что бы я ни делал — ведет к злу.
Впрочем, разве прошлой ночью Стирлинг не сказал Квинну, что Мона умирает? Какой был смысл в этой информации? Могло ли оказаться так, что он каким-то образом тоже замешан в то, что случилось? Нет. Не могло. Квинн не выбежал от него, чтобы разыскать Мону. Мона явилась на ферму Блэквуд сама.
— Рано или поздно я все объясню Стирлингу, — негромко сказал я. — Стирлинг оправдает меня, но не в этом дело.
Я взглянул на Квинна.
— Ты все еще слышишь ее?
Квинн кивнул.
— Она просто идет, смотрит по сторонам, — сказал он. Он был расстроен, зрачки его глаз пульсировали. — Зачем говорить Стирлингу? — спросил он. — Стирлинг не скажет Мэйфейрам. Зачем обременять его секретом?
Он выпрямился.
— Она идет по площади Джексона. Мужчина следом. Она ведет его. Он чувствует, что с ней что-то не так. У нее есть на него виды. Она знает, что он хочет. Она заманивает его. Она, бесспорно, хорошо проводит время в туфлях тетушки Куин.
— Перестань следить за ней, — сказал я. — Я серьезно. Мне нужно кое-что рассказать тебе о твоей маленькой девочке. Она хочет дать о себе знать Мэйфейрам. Ничто ее не остановит. Есть вещи, которые ей необходимо узнать от них. Кое-что я почувствовал, когда…
Комната была пуста. Квинна не было. Я разговаривал с мебелью.
Я услышал, как открылась и закрылась задняя дверь. Все произошло очень быстро.
Я вытянулся, со крипом раздвинув мебель, откинул назад голову и "поплыл", едва закрыв глаза. Я впал в полудрему. Какого дьявола я не нашел жертву? Конечно, мне больше не нужно питаться каждую ночь, даже каждый месяц, но когда вы совершаете Темный обряд, неважно, кто вы — вам необходимо подкрепить силы, потому что вы позволяете испить из самых истоков своей жизни. Суета сует. Все ничтожно и под солнцем, и под луной.
Я уже был ослаблен, когда отправился общаться с Ровен Мэйфейр, это было моей проблемой и причиной, почему меня преследовал дух. Неважно.
Кто-то скинул мою ногу со стула. Я услышал пронзительный женский смех. Потом смех множества людей. Тяжелый запах сигар. Звон бокалов. Я открыл глаза. Оказалось, что в квартире полно людей!
Обе двери на балкон были распахнуты, и там теснились люди: женщины в длинных сверкающих платьях с глубоким декольте, мужчины в легких черных смокингах с блестящими атласными лацканами. Почти оглушительный гул болтовни и громогласные всплески веселья, но оглушительные и громогласные для кого? Проплыл поднос в руках облаченного в белый пиджак официанта, который прошел сквозь мои ноги, а на столе перед собой я увидел дитя, румяное дитя, уставившееся на меня. Это была очаровательная девочка с быстрыми черными глазами и красиво завитыми черными волосами, лет семи-восьми, прехорошенькая, просто прелестная.
— Душка, мне очень жаль, — сказала она, — но ты теперь в нашем мире. Мне тяжело говорить об этом, но ты попался.
Она имитировала британский акцент. На ней было маленькое платьице, как у морячки, белое с голубыми полосками, длинные белые гольфики и крошечные черные туфельки с ремешками. Она обхватила руками колени.
— Лестат, — рассмеялась она и показала на меня пальчиком.
Затем за стол — на стул, развернутый ко мне, — спустился дядюшка Джуллиан, принаряженный, как на прием: белый галстук, белые манжеты, белые волосы. На него наплывала толпа. Кто-то кричал на балконе.
— Она права, Лестат, — сказал дядюшка Джуллиан на безупречном французском. — Теперь ты принадлежишь нашему миру. И я должен сказать, твои апартаменты божественны, я также в восхищении от картин только что прибывших из Парижа, а твои друзья так умны, а мебель — ее так много, кажется, ты забил ею все углы и закоулки, дальше придется приглашать кричного мастера.
