Мария Барышева - Дарители
Но теперь все намного труднее. Потому что наблюдаю не только за ней, но и за собой. Лишаюсь ли я чего-то? А может напротив, приобретаю? Удерживаю на губах отвлеченную улыбку, о которой попросила Наташа, стискивая при этом зубы, чтоб не стучали, и плотно прижимаю ладони к согнутой ноге, чтобы Наташа не видела, как дрожат пальцы. Страшно? Не совсем то. Мое состояние можно выразить добрым десятком длиннющих сложных предложений — ощущения такие, что им никак не вместиться в это простенькое определение. Это можно высказать только на языке тех же ощущений… эмоций…язык… письма… Выискиваю внутри себя чужое присутствие и в то же время стараюсь найти это присутствие и в Наташе — присутствие другой Наташи. Но пока не видно. Ее лицо страшно напряжено — перекошено от напряжения так, словно она откусила здоровенный кусок лимона и теперь никак не решится его разжевать, и, откровенно говоря, смотреть на нее жутковато. Но все это лицо той самой Наташи, которая накануне говорила о любви и о славном дне и желала мне спокойной ночи. Господи, быстрее бы все это кончилось! А ты держись — если сможешь нарисовать меня, то сможешь и других, и может быть, тогда все пойдет как надо.
Долго… Самая длинная картина… или время сейчас идет по-другому… идет ли?..
Наташа роняет карандаш. Только что он был частью ее руки, словно живой, из плоти, и тут вдруг снова превратился в обычный карандаш и выскальзывает из пальцев, будто отломавшись от них, как высохший черешок листа, ненужный, забытый. Несколько секунд она смотрит на свой рисунок, потом, слегка улыбнувшись, опускается на пол рядом с импровизированным мольбертом из стула и доски и, склонившись, закрывает лицо ладонями, и, будто этих ладоней мало, сверху из развалившейся прически наползают еще медные пряди волос.
— Что?! Все?! — панически спрашиваю я и так же панически роюсь в себе — чего не хватает, что пропало,
что вытащили
но разве так сразу поймешь? В глаза не смотрела… и что?! А что ей у меня забирать-то? Я, конечно, далеко не ангел, но… А ведь она говорила… тогда в Волгограде шел снег… давно, очень давно…
Если б мне довелось нарисовать тебя, ты получилась бы со множеством лиц… ты вообще состояла бы из одних чужих лиц… и со своим лицом внутри. Ты хорошо умеешь носить чужие лица, правда? Как и сейчас. Притворство и ложь — твои пороки! Притворство и ложь…
Я пытаюсь выскочить из кресла, но это у меня почему-то не получается, и я только и делаю, что принимаюсь уныло, даже как-то замогильно бубнить, закатывая в этот бубнеж рвущиеся наружу истеричные вопли:
— Давай, я посмотрю, давай ее сюда — я посмотрю, что получилось, давай, я гляну, давай ее сюда…
Наташино лицо, мокрое и блестящее от пота, выныривает из волос и ладоней, и она скрипуче говорит:
— Я очень довольна…
— …я посмотрю, давай ее сюда…
— … этой работой.
Она снимает лист с доски и несет его ко мне, как-то очень медленно, и за это время я успеваю многое себе представить на этом листе — либо я там такая, как она тогда сказала, либо… я увижу какого-то маньяка с моим лицом, с перекошенными губами и лисьими глазами, убийцу, только-только отмывшего руки, смакующего в памяти, как… Лист опускается ко мне, и я застываю. Контраст с тем, что я успела себе представить, настолько велик, что больше минуты я не могу произнести не слова, только беззвучно шевелю губами, и лишь потом появляется звук:
— Кто это?
— Ты, конечно. Разве не узнаешь? — в ее голосе проскальзывает легкая обида.
И правда, у девушки на рисунке мое лицо, мои волосы, шея, плечи, руки и кольца на пальцах тоже мои. И, хотя я и сидела в этот раз по-другому, поза у нарисованного человека тоже моя — ладони сложены и прижаты к левой щеке и голова чуть склонена влево — я так делаю иногда, когда над чем-то глубоко задумываюсь, сидя за столом. Но на этом сходство заканчивается. На рисунке не я. На рисунке улыбчивый озорной ангел из мира, никогда не ведавшего зла, — ангел, не знающий ни лжи, ни притворства, ни ненависти, ни крови, ни тщеславия, — странное чистое неземное существо, которое словно светится изнутри и несет в себе только любовь и покой. Мне кажется, что я держу в руках икону, и вспоминать свой недавний страх стыдно до рези в глазах.
— Разве она не хороша? — произносит Наташа удовлетворенно. — Я еще никогда не рисовала ничего лучше. Даже не знаю, смогу ли еще когда-нибудь…
— Но как же ты смогла… как у тебя получилось… так быстро, без всякого перехода, после всех тех картин?..
Она улыбается — слегка удивленно, словно вопрос ей кажется странным, даже нелепым.
— Ты мой друг.
Я молчу, продолжая смотреть на картину. На картине действительно не я — на картине Наташино отношение ко мне. Я не знаю, что сказать. И слова, и картина ошеломляют, и, казалось бы, теперь все должно бы быть ясно, но для меня все запутывается еще больше, потому что становится слишком открытым, а абсолютная открытость у меня всегда вызывает наибольшие подозрения… Ох, паранойя? Девушка на рисунке улыбается мне моими губами — уж ей-то все известно… Я молчу и, наверное, делаю это слишком долго, потому что лицо Наташи начинает меняться, и я поспешно говорю:
— Значит, получается, что рисуя не своим обычным способом, ты рисуешь не то, что видишь, а только то, что думаешь и чувствуешь?
— Не знаю, я пока еще не разобралась, — Наташа встает и потягивается, не глядя на меня. — Я еще… Ну, во всяком случае, в этот раз я не нарисовала ничего плохого, правда? Пойду сполоснусь, а то вся взмокла, пока работала. Жарко сегодня, да?
Не дожидаясь ответа, она уходит в ванную, и вскоре до меня доносится шум воды. Я откладываю картину в сторону, закрываю глаза, и наново воспоминания — все три дня, до секунды — воспоминания много быстрее времени. Было много хорошего, много тепла… Но почему же тогда мне все равно в этом тепле чувствуется промозглый холод и сквозь свет просачивается тьма? «Вита, — говорю я себе, — увидь солнце, постарайся принять, что это действительно солнце». Но в солнце видится луна, мутная и недобрая, она смотрит на нас и видит… Как уберечься, как не отдать эти дни, не отдать ее и себя, как остаться под солнцем? В ванной шумит вода… Ты принимаешь душ или снова смотришь на себя в зеркало, ищешь какие-то ответы в своем странном мире? Не буду спрашивать, не буду прислушиваться, хочу верить тебе… хочу надеяться, что все еще может быть хорошо.
* * *— Никогда не думала, что меня занесет в такую глубь! Да еще в Татарстан! — сказала Наташа, покачивая пакетом. Вита, которая по дороге сорвала одуванчик и теперь рассеянно общипывала его, пожала плечами.
