Иван Катавасов - Коромысло Дьявола
Пусть кто-то там за что-то или против чего-то голосует, как угодно ему и тем господам, кто перемешивает, подсчитывает и объявляет результаты выборов. Валяйте! Но без него, Фила Ирнеева.
Тем более, когда родной дед Хосе записался в коммунисты по мальчишеской глупости во время оно. Потом же оно как пошло, поехало, покатило, один Дьявол ведает куда и зачем. Или Бог его предопределяет непостижимо для смертных.
Едва 13-летний Пепе Бланко-Рейес в страхе опамятовался в московском детском доме, было уже поздно бриться наголо, если с тебя скальп сняли. В компетентных органах тогдашнего ГПУ-НКВД его быстро профильтровали, взяли на заметку и в разработку.
На необратимую авантюру Пепе подбил приятель Маноло из того самого, якобы разбомбленного приюта. Давай, мол, на светлое будущее всего человечества посмотрим. В России нет ни богатых, ни бедных, ни голодных, ни рабов. Когда же мировая пролетарская революция неизбежно победит, можно домой вернуться, если в Стране Советов им не понравится.
Пробраться на русский самолет под чужим приютским именем было не трудно в бедламе и панике, царившим в Мадриде в марте 1939-го накануне триумфального вступления в столицу победоносной армии генералиссимуса Франко. К тому времени она наголову разгромила на четырех фронтах войска анархистов и коммунистов вкупе с боевиками интербригад, воевавшими за мировую революцию добровольно или по приказу.
После детдома, школы, промывки мозгов в течение пяти лет бравый ефрейтор, правоверный комсомолец, испанский республиканец Хосе Себастьян Бланко-Рейес пошел добровольцем на фронт. Воевал в Восточной Пруссии, брал Кенигсберг, стал членом КПСС и кавалером ордена Славы. В дальнейшем отучился в институте иностранных языков, откуда его распределили в главное разведуправление Минобороны Советской Армии и снова стали учить.
Выучили дедушку Пепе, наверное, неплохо, — позднее сделал вывод Филипп, если тот благодаря чужой глупости провалившись нелегалом в Картахене, в акваланге несколько морских миль добирался до советского шпионского судна под видом гидрографического стоявшего на тамошнем рейде.
Почему в дальнейшем ГРУ открестилось от услуг незадачливого шпиона, дед, наверное, не рассказывал. Может, воспрепятствовала суровая подписка о неразглашении у грушников? Или 5-летний Филипп не совсем понял его намеки и обмолвки.
Рассказы и воспоминания деда Хосе он два года слушал, разумеется, в закрытом режиме — тет-а-тет и строго по-испански. Вряд ли одинокий 70-летний старик предполагал, что несмышленый и неразумный внук запомнит его отрывочные несвязные мемуары буквально и дословно.
Возможно, Хосе Бланко-Рейес невыносимо нуждался в слушателе, уместно поддакивавшем «си, абуэлито мио» и невинно вопрошавшем «и ке пасо деспуэс?». Да, дедушка, и что же произошло потом?
И тогда и потом Филипп с четырехлетнего возраста частенько прибегал к своей способности не забывать добро и зло, не прощать и быть благодарным.
И уж подавно укладывать любую информацию, способствующую его пониманию окружающего мира, в собственной системе на место ей надлежащее. По рангу и по ранжиру, стремясь отделить благонамеренное вранье от нелицеприятной и оскорбительной правды.
И тем и другим его в избытке, как и всех нас, пичкали с рождения. Вернее, с первых, обращенных к нам слов, какие мы можем понять и припомнить.
С самого нежного возраста, — Филипп, увы, не мог вспомнить точную дату, — он стал понимать: оказывается, взрослые говорят совсем не так, как они думают, и думают вовсе не так и не о том, о чем говорят с детьми.
Так вот, папа радостно говорит с ним по-английски, но, жаль, плохо понимает по-русски и по-испански. Мама с дедушкой не совсем понимают по-английски, но в то же время страшно радуются, коль скоро сынуля и внучек им отвечает и о чем-нибудь их спрашивает на родном испанском языке.
С русским языком у мамы с дедушкой дела обстоят неважно. Зато старшая сестренка Леночка свободно говорит по-русски. Взрослые и дети во дворе, на улице, на пляжном Молодежном озере в парке, по телевизору и по радио тоже только на русском переговариваются. Но ничегошеньки не соображают, когда с ними разговариваешь простыми и понятными словами на испанском языке мамы и дедушки или по-английски, как с папой.
Примерно в возрасте 3 лет Филиппа, прямодушно и чистосердечно считавшего все три языка своими родными, постигло неприятное и разочаровывающее понимание — дед, отец и мать нарочно разговаривают с ним только по-испански или обязательно по-английски.
Отец-то точно его обманывает. Никаким таким англичанином он не был. Врал, значит. И по-русски болтает будь здоров, когда надо и по-испански чешет. Дед с матерью врут меньше, потому что он испанец, а она испанка.
Дед ему на чистом русском языке признался в семейном педагогическом вранье, рассказав, как он был против английского. Тем не менее «интеллигентствующие упрямцы» мама и папа Филиппа его не послушали. Сестра Ленка подтвердила показания деда Пепе, обозвав брата «придурком с экспериментом» и с чьих-то злобных слов — «полиглотом недоношенным».
Ленкину непонятную ругань Филипп отчетливо запомнил, как и то, что она прикидывалась, будто ей эти иностранные языки «до фиолетова фонаря». «Ага, попалась на вранье, поскудина!» Она ему точно зверски завидовала и ревновала к тому, как же «эти родители с ним носятся, как с больным».
К 4 годам Филипп понемножку начал разбираться, когда и на каком языке его обманывают, как самостоятельную суверенную личность, имеющую приватные интересы, профит и понимание действительности.
Понятно, тому подобной терминологией он тогда не владел. Но осознанные понятия уже имелись, так же, как и твердая память, вовсе не вытесненная в дальнейшем куда-то на задворки сознания обилием внешней информации и гормональной бурей полового созревания.
В немалой степени развитию памяти и понимания Филиппа способствовали многоязычные уроки чтения и письма, впервые преподанные ему в 4 года, после того, как он на радость папе с мамой стал активно интересоваться часто встречавшимися на экране телевизора, во взрослых книгах и журналах чудесными буквами и цифрами.
Они были дивно интересными и занимательными на папином компьютере. Там изумительным образом появлялись виртуальные буквы: русские, английские, большие и маленькие. Филипп нередко смотрел, как папа сосредоточенно страдальчески работает над кандидатской диссертацией, понемногу заполняя дисплей словами и предложениями.
А в каждой фразе, в абзаце, в любом тексте, оказывается, есть свой смысл. Иногда понятный, значимый, иногда не очень. Но отчего-то хотелось всю эту печатную знаковую словесность узнать и понять. Повсюду и везде.
