Дженни Джонс - Голубое поместье
Небо оставалось безоблачным и чистым. Где-то вдалеке жаворонок выводил головокружительно сложные трели. Дом окружил его тишиной. Все остальные, казалось, вышли.
Вот оно. То, о чем он и мечтал: время, место и возможность написать книгу. Его шанс определить, понять, наделен ли он писательским даром.
Дом ожидал, его пустые просторные комнаты ждали вторжения его фантазии. Том вспомнил слова Алисии. Она сказала ему, что он найдет здесь роман между кирпичами и раствором стен. «Дом полон историй. И не только книжных. Каждый, кто гостит там, находит свое. Дом как будто порождает истории. Сплетни, слухи, рассказы… там их целый Вавилон. Если ты хочешь писать, твоя повесть найдет воплощение в Голубом поместье».
Но теперь Том уже знал что-то. Центром повествования будет сам дом. И с первым приливом волнения он позволил своему уму обдумать идею.
Существование дома охватило целое столетие, его обитатели пережили все далекие события века. Он представил себе прикованного к каталке Джона Дауни, искалеченного жестокой в своей расточительности войной, распоряжающегося в комнате, в которой он теперь сидел. А потом — Розамунда, певица, повесившая эти странные стихи над входной дверью и отвергавшая мужчин, в том числе и собственного мужа.
Это стихотворение. Под ним не было имени автора, и Том не знал его. Встав, Том подошел к полкам и отыскал раздел поэзии.
Томик Бодлера, томик Верлена. Но кроме них ничего, нет даже антологии. Это же песня, вспомнил он и направился к пианино. В стопке на табурете были собраны Шуман, Шуберт, Вольф[17], Форе[18]. Он остановился там и принялся просматривать три книги с мелодиями Форе. Очаровательные, роскошные, однако нужного заголовка он не нашел.
На подставке стоял открытый сборник песен. Он взял его. Песни принадлежали Анри Дюпарку[19], имени этого Том не знал. Тоненькая брошюра, всего дюжина песен. Тут она и нашлась: «Le Manoir de Rosamonde»[20].
Слова оказались странно уместными: «Как пес впилась в меня любовь…» Раны на его спине все еще болели.
Первая песня в книге также захватила его воображение. «Дитя мое, сестра моя… жить вместе». Том опустился в макинтошево кресло и задумался.
Ему предстоят годы исследований, надо просмотреть горы писем, дневников, газет и записей, если он решит обратиться к семейной истории буквально. Колоссальная работа потребует не одно лето.
Потом у него была ведь идея, и французские стихи только заставили забыть ее. Карандаш был уже в руке Тома: разлинованная страница лежала перед ним. Он все выяснит, конечно же. Он станет исследователем, настоящим ученым… Но может начать немедленно — просто начать, а потом дополнить подробностями. Том написал:
«В верхних комнатах обитает ребенок. Девочка раскладывает свои игрушки в рядок на постели, негромко напевая сама себе. Между двумя куклами мишка, но она не смотрит на них. Она говорит маленькому косматому созданию на полу:
— Вот теперь ты сидишь как хорошая девочка и не будешь шуметь. Я не хочу сегодня никакой ерунды. У нас слишком много дел.
Картинки ее сложены возле стены, лица их отвернуты от нее. Возле постели коврик, у окна кресло и туалетный столик, но в комнате больше ничего нет. Чемоданы и упаковочные ящики еще внизу.
Она слышит, как там ходят мужчины, топая ногами по голым доскам. Дом пахнет свежей краской и деревом, неуютные запахи заполняют его.
Элизабет вздыхает. Она оглядывается. Лягушка-брехушка ждет, и она заставляет ее прыгнуть к Петиции. Лиз рада, что брехушка поехала с ними, хотя Родди всегда дразнит ею девочку. Ревнует, говорит мама, потому что у него нет такого хорошего друга.
Она слышит, как Родди топает по коридору внизу, пронзительно насвистывая. Хлопает дверь, и свист доносится уже снаружи. Она подходит к окну и смотрит вниз.
Вот он стучит носком по куче кирпичей, оставленных строителями. Родди смотрит вверх и замечает ее.
— Ну, ящерка Лизард, как тебе здесь нравится?
— Очень, — отвечает Лиз осторожно.
— Больше чем очень, креветка. Нечто совершенно необыкновенное!
И он убегает по террасе, перепрыгивая через ступеньки, спускается на едва засеянную лужайку. Она видит, как он бежит по яркой траве и наконец теряется в густой тени.
Она смотрит вниз — на стену возле своего окна. Голый, серый камень, резкий и грубый на ощупь. Будет лучше, когда стена зарастет ползучими растениями, думает она. Их посадит мама или тетя Маргарет. Плющ красив весь год, и он быстро растет. Листья его подобны рукам, они двигают пальцами и цепляются за камень. Элизабет знает, что скоро плющ окружит ее окно, листья его дружелюбными ладонями будут махать ей; она почувствует себя в безопасности, и новый дом перестанет казаться ей таким странным.
Она рада тому, что с ней все ее друзья: куклы, мишка и Лягушка-брехушка. Она поможет матери сажать плющ под окном, тогда и сад начнет казаться домом.»
Том неловко шевельнулся в кресле. Ему казалось, что тенниска прилипла к царапинам на его спине.
Неплохо, решил он, и Лягушка-брехушка на самом месте. Девочка эта — Элизабет, дочь Розамунды. Дом построили в 1905 году, и они только въехали…
И еще брат Родерик. Куда же это он бегал, пока в доме наводили порядок? Носился под деревьями как безумный… Родерик будет нередко посещать деревню, оставив домашние дела женщинам…
Том встал, оглядывая полки. Сколько же детям было лет, и почему он решил, что Родерик — старший? Кейт или Рут наверняка знают. Здесь велись записи, хранились родословные, дневники и все такое. Алисия говорила об этом.
Он посмотрел из окна на огромный травянистый луг, волнующийся под легким ветерком, на чистое небо, раскинувшееся далеко и широко. Неужели он и впрямь намеревается загромоздить свое повествование фактами? Разве нельзя просто написать эту повесть, воспользовавшись одними именами из прошлого? В конце концов, все действующие лица давно уже мертвы…
С тех пор прошло так много времени.
13
Физекерли Бирн решил пропустить ленч. Прихватив из кухни хлеб и сыр, он съел их у себя в коттедже. Ему нужно было подумать. Почему Рут снова расстроилась? Бирн пожалел о том, что надавил на нее, но вместе с тем было непонятно, что именно он сделал не так. Сколько же вокруг запретных областей, куда не следует ступать, сколько вещей, которых она не хотела замечать.
Бирн попытался понять природу ее молчания. Почему она не-захотела разговаривать об отце, о том старике… о Лягушке-брехушке или о любой из этих тайн? Рут жила в поместье, дом принадлежал ей, но она почему-то не интересовалась им. Дом словно обволакивал ее какими-то чарами, лишая воли и энергии… Бирн остановил себя. Какая нелепость!
