Джозеф Ле Фаню - Комната в гостинице «Летучий дракон»
— С удовольствием исполню, что вам угодно, дорогой граф, — вмешался я.
— Не смею и рассчитывать на вашу доброту, месье Бекет. Само по себе дело несколько мрачновато для такого веселого и общительного человека, как вы. Не угодно ли вам прочесть эту записку, которую я получил сегодня утром?
Бесспорно, записка была самого мрачного характера, В ней говорилось, что тело двоюродного брата графа, некоего господина де Сент-Амана, умершего в своем замке де Клери, отправлено, согласно завещанию, для предания земле на кладбище Пер-Лашез и с разрешения графа де Сент-Алира должно прибыть в принадлежащий ему Карский замок к десяти часам следующего вечера, откуда уже будет перевезено на похоронных дрогах в сопровождении всех членов семейства, которые пожелают принять участие в траурной церемонии.
— Едва ли я виделся с покойным хотя бы пару раз в жизни, — сказал граф, — но как единственный родственник я не мог отказаться, пусть это довольно неприятная обязанность. Теперь мне нужно присутствовать на похоронах, расписываться в книге и соблюсти все формальности.
И снова горе. Надо же было как на грех вывихнуть большой палец на правой руке; я не смогу расписываться еще по крайней мере с неделю. Впрочем, безразлично, кто там распишется, и чье имя будет стоять в книге: мое или ваше. Если вы согласны поехать со мной, то и говорить больше нечего.
Итак, мы уехали вместе. Граф передал мне записку с указанием имени и фамилии покойного, его возраста, болезни, от которой он умер, и обычных подробностей. Кроме того, он вручил мне план с точным обозначением места, где должны были вырыть могилу: между двумя склепами, принадлежащими роду Сент-Аманов. В записке еще сообщалось, что погребальная процессия должна прибыть в половине второго завтрашней ночи. Когда я ознакомился со свалившимся на меня поручением, граф отсчитал мне деньги на погребение с экстренной платой за ночное время. Это было что-то уж слишком много: мне поневоле пришлось спросить, так как все дело висело на мне, на чье имя записать требование на покупку места на кладбище.
— Только не на мое, любезный друг. Мне непременно хотят всучить обязанности душеприказчика, а между тем я еще вчера написал формальный отказ. По закону получается, что если хоронить от своего имени, то уже никак не избавишься от звания душеприказчика. Так что… если вам все равно, не поставите ли вы своего имени?
Я согласился.
Впоследствии будет ясно, почему я вынужден упоминать обо всех этих подробностях.
Граф сидел в карете, нахохлившись и повязав черный шарф до самого носа. Шляпа была надвинута на глаза, и он дремал. В таком положении я застал его, когда вернулся, исполнив поручение.
Париж утратил для меня прежнюю привлекательность. Дело, за которым меня привез граф, я исполнил второпях и не желал ничего иного, как возвратиться в спокойную комнатку в «Летучем драконе», в мрачный Карский парк и снова вкусить бурные радости, вызванные короткими свиданиями с предметом моей безумной страсти.
Меня несколько задержал мой маклер. Как я уже говорил, у меня была значительная сумма, которая лежала в сейфе у банкира, еще не обращенная ни в какие ценные бумаги. Я был совершенно равнодушен к потере процентов нескольких дней, даже и всей суммы, — в сравнении с чувствами, которые во мне будил прелестный образ графини де Сент-Алир. Ее бледная рука манила меня в темную рощицу за фасадом Карского замка, под сень вековых лип и каштанов. Но я сам назначил этот день своему маклеру и был счастлив, когда он посоветовал мне оставить деньги в сейфе еще на несколько дней, так как акции на биржах непременно должны упасть. И это случайное обстоятельство имело прямое влияние на мое дальнейшее приключение.
Когда я вернулся в гостиницу «Летучий дракон», то, к немалому удивлению, застал у себя в номере приглашенных накануне гостей, о которых совсем забыл. В душе я проклинал собственную глупость, но делать было нечего, и после пары слов слугам на кухне закипели приготовления к обеду.
Том Вестлейк был в ударе; почти с порога приступил к какому-то престранному рассказу. Он передал мне, что не только Версаль, но и Париж был потрясен возмутительной, почти святотатственной шуткой, разыгранной на вчерашнем бале-маскараде.
Пагода, как Том называл паланкин, была брошена на том самом месте, Где мы ее видели при выходе. Ни медиум, ни носильщики, сопровождавшие паланкин, больше не появлялись. Когда маскарад закончился и все разъехались, слуги, которые обходили залы, запирая двери и гася свечи, увидали брошенные носилки. Однако решили не трогать их до утра, так как те, кому они принадлежат, вероятно, пришлют за ними.
Никто не явился. Тогда было приказано вынести их. Тяжесть напомнила о находившемся внутри человеке. Дверцы взломали, и можно представить, с каким отвращением обнаружили, что это не живой человек, а труп! Дня три или четыре прошло со смерти толстого китайца в золотой одежде и расписанной шляпе. Одни приняли это за насмешку с целью оскорбить союзников, в честь которых устраивался бал. Другие придерживались мнения, что это просто циничная шутка, которую можно простить, как ни возмутительна она сама по себе; не следует ставить препоны проказам молодости. Были и третьи, но их было немного, которые наивно утверждали, что труп был необходим для представления и все намеки и разоблачения, удивившие стольких людей, просто-напросто результат некромантии.[5]
— Делом занялась полиция, — заметил Карманьяк, — и думаю, через два-три месяца сумасброды будут разысканы и примерно наказаны.
Я вспомнил свой непостижимый разговор с медиумом, которого Карманьяк так бесцеремонно обозвал сумасбродом.
— Шутка преоригинальная, — заметил Вестлейк, — хотя и не совсем опрятная.
— И даже не оригинальная, — возразил Карманьяк. — Почти то же самое было сделано сто лет назад на бале-маскараде в Париже, а негодяи, сыгравшие шутку, так и не отыскались.
Карманьяк, как я узнал впоследствии, говорил правду: среди моего собрания французских мемуаров я нашел описание подобного случая и отметил его карандашом.
Вскоре мой слуга доложил, что обед подан, и мы сели за стол, где мои гости вполне и даже с избытком восполняли недостаток разговорчивости с моей стороны.
Глава восемнадцатая
КЛАДБИЩЕ
Обед оказался превосходен; превосходными были и вина — быть может, получше, чем в некоторых знаменитых парижских гостиницах.
Воздействие плотного обеда располагает к беседе, и мои приятели в полной мере испытали справедливость этого утверждения на собственных желудках. Их словоохотливость избавляла меня от необходимости поддерживать разговор: гости без умолку занимали меня и друг друга разными любопытными историями. Признаюсь, мои мысли в этот момент были далеко, и я почти ничего не слышал из всего, что было сказано, пока речь неожиданно не коснулась предмета, который сильно меня интересовал, не скрою этого.
