Мария Семенова - Окольцованные злом
Как выяснилось чуть позже, большое количество благовонного масла было разлито около царских останков, и в течение тысячелетий оно, почернев, превратилось в смолистую массу, которая приклеила золотую маску в саркофаге так плотно, что, несмотря на все усилия, сдвинуть ее с места не удалось. Жирная же кислота, содержавшаяся в благовониях, действуя на протяжении веков, вызвала полное обугливание мумии фараона.
Учитывая все это, было принято решение не перевозить останки Тутанхамона в музей Каира, а оставить их в погребальной камере Долины царей.
Похоронная же утварь, предметы обихода, фобы и ковчеги — все это давно уже вывезено из усыпальницы фараона и находится в Музее египетских древностей. Мой вам совет, господа хорошие, если будете в Каире, обязательно посмотрите — чрезвычайно занимательно.
* * *— Прощай, лохматая. — Башуров похлопал «семерку» по капоту, завернул в супермаркет и, нагрузившись продуктами, за полтинник добрался до гостиницы «Чайка».
Поселился он в одноместном люксе и первым делом пошел под душ. Мылся долго, не церемонясь, извел полфлакона жидкого мыла, с наслаждением фыркал и отплевывался, стоя под тугими теплыми струями. Почувствовав наконец, что вода смыла грязь не только с тела, но и с души и все события дня стремительно отодвинулись куда-то в самый дальний угол памяти, Борзый без промедления направился на кухню. С ходу принял на грудь стакан «Смирновской», закусил прямо из огромной жестяной банки испанскими оливками и, намазав на горбушку зернистую икру слоем в палец толщиной, принялся думать относительно ужина. На этот раз фантазия его ограничилась огромным куском ветчины, зажаренным с маринованным перцем и яйцами. Решив водки больше не пить, Виктор Павлович очистил вяленого леща, присосался к бутылке «Фалькона» и уселся в кресло перед телевизором.
Показывали похороны Зямы. Еще будучи живым, покойник закосил под православного, и теперь тело его предавали земле по христианскому обычаю, с отпеванием и панихидой. «Пидор пархатый!» Сразу же вспомнив мать, Башуров хватанул еще стакан «Смирновской», запил пивом, закурил, а на экране тем временем какой-то чин в генеральских погонах с пеной у рта заверял общественность, что не сегодня завтра убийца будет пойман. «Хрен вам!» Ликвидатор криво улыбнулся и вдруг почувствовал, что засыпает. Пустой стакан выскользнул из его пальцев на ковер, голова свесилась на грудь, и Виктор Павлович очутился в объятом скорбью тронном зале царского дворца в Фивах.
Меж огромных, покрытых многоярусной росписью колонн струился благовонный дым, траурные гимны жрецов плавно возносились сквозь полумрак к прямоугольному отверстию в потолке, а женщины вопили так пронзительно, что крики их были слышны на западном берегу Нила. В центре зала на возвышении стоял массивный золотой саркофаг, точно повторявший изгибы тела покоящегося в нем господина и повелителя Фив, сына всесильного Амона-Ра, могучего Аписа, скрепляющего корону двух царств, — фараона Тутанхамона, ушедшего на запад, в обитель Осириса, Солнца Египта.
С полгода тому назад повелитель Черной земли внезапно потерял аппетит, на женщин начал смотреть с удивлением, будто спрашивая, для чего они, а по ночам его стали тревожить дурные сны. Пока жрецы и астрологи истолковывали их, каждый на свой лад, жестокая головная боль поразила властелина двух царств, многократно за день терял он носом свою божественную кровь, и страшная слабость объяла все его члены.
Напрасно Верховный жрец храма Хонсу[50], бога-целителя, пользовавшийся славой изгоняющего любые хвори, приносил жертвы Определяющему судьбу в Фивах[51], напрасно поил царя настоями трав на меду, приговаривая:
— Войди, лекарство, войди, изгони боль из моего сердца, из моих членов, чудотворное лекарство… Не помогли фараону ни снадобье из оливкового масла, кожи змей и ящериц, ни кровь телят, потомков священного Аписа, ни пепел совы, смешанный с истолченными в порошок изумрудами. Все было напрасно, лучезарное Солнце Египта закатилось.
Теперь же тело Властелина двух миров, превращенное трудами парасхитов[52] в мумию, возлежало в золотом гробу и было готово отправиться на западный берег Нила, к своему последнему пристанищу в Долине царей. Все части его были обернуты молитвенными лентами с начертанными на них заклинаниями, а на груди покоилась «Книга мертвых»[53], ибо войти в страну вечного счастья Дуат, не зная молитв, тень царя не сможет, даже если будет оправдана на загробном суде Осириса. Этот суд, где между преисподней и небом умершего ожидают сорок два судьи, рассматривает его земную жизнь. Лишь когда сердце усталого[54], взвешенное на весах правосудия, окажется равным Маат, богине истины, и когда летописец Тот, начертавший на табличках дела усопшего, признает их добрыми, лишь тогда Гор возьмет тень за руку и поведет ее к трону своего небесного отца.
— О фараон, ты Великая звезда, которая правит Миром небытия с Осирисом; ты звезда, которая освещает небо, и путешественник в далекий мир! Живи и будь молодым, как твой отец Осирис, как Орион в небе! О фараон, небо принимает тебя, свет утренней зари несет тебя, небесные тростниковые лодки поданы тебе, и с их помощью ты можешь отправиться к Ра, к горизонту!
А чтобы правогласный[55] Осирис-Тутанхамон[56], владыка тронов обоих царств, беспрепятственно мог стать царем царей на небе, он был защищен амулетами и священными эмблемами, имевшими божественную силу. Семь чудодейственных браслетов украшали от локтя до запястья правую руку владыки Египта, шесть — левую. Сияло червонное золото, благородно блестело серебро, в огнях факелов дробились сполохами самоцветные камни и стеклянные инкрустации. На шее мумии нашел покой жук-скарабей, изготовленный из драгоценного камня, а в лентах, обвивавших грудь, лежали две группы колец, носящих сакральный смысл, — рядом с правой рукой пять, возле левой — восемь. Анубис, верно, сам руководил работой хоахитов[57], — усопшему царю не стыдно было предстать перед судом Осириса.
Между тем крики плакальщиц сделались невыносимыми, они бросались на гроб, царапали лица и рвали на себе волосы, в то время как мужчины в коронах из стеблей тростника исполняли танец муу[58], а под сводами зала согласно траурному ритуалу раздавалось заунывное пение жрецов:
— Я — Атум, который один…
— Я — Ра, первый в его лучах…
— Я — бог, что сам себя создает…
Однако не все присутствующие выражали свою скорбь столь пламенно. В тени колонны, там, где царил напоенный густым благовонным дымом полумрак, Башуров разглядел двух спокойно беседовавших мужчин. Голова одного из них была свободна от бремени[59], это был один из писцов Дома жизни[60], второй же носил густые волосы и бороду, а на груди его сверкал крест Великого Иерофанта. Оба они были жрецами высшего посвящения и лучше других знали, что усопший царь давно уже взращивает вместе с Осирисом поля блаженных[61] в стране Дуат, а поэтому разговор их касался реалий сугубо земных.