Лорен Оливер - Неупокоенные
– Что возьмешь?
Кэти закатила глаза.
– Веревку! Ты ведь не хочешь снова ею воспользоваться? – Она сверкнула глазами, и Трентон смущенно отвел взгляд. – Не думаю. И к тому же, если собираешься себя прикончить, удушение – не самый лучший способ. Повезет, если просто сломаешь шею, а можешь и качаться тут бог знает сколько. Слышал о самоубийцах, которые отрывали себе ногти с мясом, пытаясь в предсмертной агонии стянуть веревку с шеи?
Трентон решил, что ответ тут не нужен, поэтому промолчал. А Кэти продолжала:
– Так что, ты не против, если я ее возьму?
В каком-то роде Трентон был против, но он не знал, как отказать ей, и еще эти слова о ногтях… Мерзость какая! И вообще – он все равно бы накосячил с петлей. Так что Трентон просто кивнул.
– Круто! – Кэти улыбнулась, еще раз продемонстрировав ему свои кривые зубы. Он подумал: а каково это – целоваться с ней? Ему казалось, что она пахнет сигаретами. – Слушай! Ты же тут еще будешь какое-то время? Мы с друзьями хотим в эту субботу затусить у меня, придешь?
Трентон сначала не понял, что она предложила.
– Спасибо, конечно, за приглашение, – сказал он осторожно, – но я как-то не очень… Не очень люблю вечеринки…
– Будет весело, гарантирую! – Теперь она выглядела еще моложе.
– А как же твои родители? – за эти слова Трентон себя возненавидел.
– Насчет предков не переживай – им до лампочки, чем я занимаюсь.
Трентон хотел было возразить, но вдруг понял, что это может быть правдой.
– Большой дом в самом конце Каунти-Лэйн, единственный дом там. Не пропустишь, просто езжай до конца улицы.
– Я же не сказал, что приду, – вставил Трентон.
– Придешь, куда денешься, – сказала Кэти, – тебе тут все равно нечего делать, – она улыбнулась, так как знала, что он у нее на крючке, – только никому не говори. Копы тут настоящие звери. Тебе ведь уже можно пить? Ну тебе не пятнадцать, не?
– Мне семнадцать, – соврал Трентон. Ему будет семнадцать больше, чем через полгода.
– Сойдет, – махнула рукой Кэти, – мне восемнадцать в следующем месяце. Итак… до субботы?
– Дам знать, если Фритц появится.
– Что? – она обернула веревку вокруг руки.
– Фритц, – повторил Трентон, – если я его увижу, то дам знать.
Кэти снова широко улыбнулась.
– Только осторожнее, он кусается.
И побежала вверх по лестнице.
Элис
В мое время люди знали, как хранить секреты. У них были хорошие манеры, и они умели держать язык за зубами.
«Если ты не можешь сказать что-то хорошее, лучше ничего не говори». Помню, как моя мама повторяла эти слова, как мантру. Я помню вкус этих слов, когда мама в очередной раз тащила меня в ванную и насильно мыла мне рот с мылом.
Я научилась держать слова и секреты при себе, чтобы они не сорвались с языка, как мыльные пузыри.
Мы хранили наши тайны для священников. Для исповеди.
Новенькая молится. Она тихо шепчет слова из двадцать третьего псалма, повторяя их снова и снова: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней…»
Я никогда никому не говорила про Томаса, даже отцу Доновану.
Он умер молодым. Аневризма сосуда головного мозга. Я прочитала о дате его похорон в местной газете. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы в последний раз общались, но я пришла. И сидела в самом заднем ряду. Я сказала Эду, что пошла в магазин, поэтому мне пришлось переодеться в черное платье и черные туфли в лесу, который простирался вдоль дороги от нашего дома до Коралл-Ривер. Я перепачкала чулки в траве и, когда натягивала платье через голову, ветер щекотал мне подмышки.
Я смутно помню панихиду, прощальные речи, венки от родных и близких. Но помню вдову: миловидную и бледную с немного тяжелым подбородком. Ее глаза были заплаканными и темными от горя. Она сидела на первом ряду вместе с двумя детьми. Детьми Томаса: Иэном и Джозефом.
Посреди церемонии одна женщина, сидящая рядом со мной, громко прошептала: «А кого хоронят-то? Я ничего не слышу». И я поняла, что она просто пришла туда поглазеть – она даже не знала Томаса.
Я ушла рано. Не могла всего этого вынести. В церкви пахло, как в подвале, где лежат забытые и оставленные всеми вещи. Наверное, так и должно быть.
«Благослови, отче, ибо я согрешила».
Когда эта девушка, Кэти, ушла, Трентон не шевельнулся. Он так и сидел на той коробке, как будто смертельно устал.
Я хотела ему сказать: «Уходи! Никогда сюда не возвращайся!» Я хотела, чтобы он ушел. Чтобы все они ушли. Даже Трентон, который больше не был Трентоном, а был какой-то ужасной копией нормального мальчишки, деформированной и неправильной, как чудовище Франкенштейна. Он играл в опасные игры с пистолетами и веревками, перешептывался с нами в темноте.
Неважно, что там говорит Сандра – он определенно нас слышит.
– Я знала, что он этого не сделает, – сказала она, – у парня яйца крохотные, как у кролика. И вообще, от чего это он так страдает, на что жалуется? Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Он теперь при деньгах, черт его дери!
– Деньги не решают всех проблем, – сказала я.
– Говорит мне дочка богатеньких родителей, – проворчала Сандра, хотя знала, что я отвернулась от своей семьи ради Эда.
– Той на морях основал ю есть… – шептала новенькая.
– Ради всего святого! – прикрикнула на нее Сандра. – Ты меня с ума сводишь!
– А ты-то что?! – сказала я. Я не понимала, почему так злюсь, но я была в ярости. Я так устала от Сандры, от того, как она смотрит на вещи – для нее все в жизни ничтожно, глупо и не стоит внимания. Она как человек, который смотрит не в то стеклышко телескопа и жалуется, что все вокруг такое маленькое. – Тебе-то на что жаловаться?
– Я – другое дело, – пробурчала Сандра.
– …и на реках уготовал ю есть…
– Ты выпила целую бутылку спирта, – я понимала, что перехожу все границы, – и потеряла работу…
– Ну, хватит! – оборвала меня Сандра, а потом крикнула новенькой. – Не будешь ли ты так любезна заткнуться?!
Но девочка продолжала:
– Неповинен рукама и чист сердцем, иже не прият всуе душу свою…
Но теперь меня было не остановить. Часть меня знала, что я злюсь не на Сандру, а на Трентона, Минну, Кэрол и даже на Ричарда. Я злюсь на то, что мне приходится смотреть на этот неказистый и вечно ошибающийся мир. Мы обречены наблюдать за потоком людских потребностей и желаний. Я думала о теле Ричарда, покрытом простыней, лице Сандры, разбрызганном по стене, и Трентоне, стоящем под веревкой в подвале. Я думала о телах, которые привозили из похоронного бюро рядом с церковью Иоанна Богослова, когда я была ребенком. И я помню запах дыма и человеческой кожи. И всему этому не было конца.
