Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане
Он отвернулся. Насупился. Вдаль смотрит. Симпатичный. Не стесняйся слабости, цыганёнок, очень ты нравишься мне такой. Нельзя быть всё время сильным, обескровит сила и расплющит.
Я погладила его по голове.
— Не грусти! — подбодрила нерадивого обманщика. — Всё у тебя получится. Может быть, и со мной. А Катька пусть живёт, не хочу её крови. Передумала. Принёс карты?
— Принёс, — пробубнил он, не оборачиваясь.
— Ну сдавай! Только не на раздевание. Лучше поговорим, фильмы обсудим, книги. Надо интеллект развивать друг в друге, а не похоть. Ты согласен?
Он молча засунул руку в задний карман штанов и достал оттуда колоду карт.
— Сдвинь, — протянул мне.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ ЧЕЛОВЕЧКОВ
Мизантропия — она от большого ума, не иначе. В глубине души (нет, ума того же!) я, конечно, понимаю, что нельзя считать себя умнее остальных. Легко и ошибиться. Всё зыбко, всё переменчиво. Критерии не прописаны, ориентиры условны. Да и объективной реальности наплевать на умников, она живёт по своим законам. Если бы действительно сполна воздавалось тем, кто пытливее и умнее, планета бы в кратчайшие сроки обезлюдила. Умные превратили бы её в пустыню. Природа симпатизирует здоровой тупости, проверено неоднократно.
Мизантропия — просто психологическое убежище для умных и одиноких. Её у меня в изобилии. Я ей лечусь. Поначалу не хотела с дедом и тётей Мариной отправляться на кладбище — потому что передёргивает от одного дуновения мертвяков — но потом включила правильное понимание, собралась и чудненько провела время.
Не любить людей — грех не тяжкий. Вообще не грех. Кто их любит, скажите на милость? Это уже общее место: проводить скорбную жизнь в телесной клетке, источая тихое презрение и глухую ненависть к окружающим. Просто за то, что они такие же. Просто за то, что ты такая же и однажды, как все рождавшиеся на земле, превратишься в труху.
Да, я отравлена Шопенгауэром. Да, опасно отдавать себя во власть подобных раздумий в подростковом возрасте. Скорбь никогда не выветрится из сознания.
Хотя это и есть доказательство ума, между прочим.
— Вон их сколько тут полёживает! — вроде бы глухо и безразлично, но в то же время с большой и трепещущей выразительностью молвил Никита Владимирович, едва мы заступили на территорию деревенского кладбища. Оно располагалось на опушке леса и частично в него углублялось.
Вы тут полёживаете, выражал таким нехитрым макаром простоту своей мысли прямой и конкретный дед, а я ещё шевелюсь, ещё дышу, ещё задницу «Известиями» подтираю. Я лучше вас и счастливее, потому что живой, а вы уже сдохли.
И меня тут же захлестнула едкая мудрость этого состояния. Я впечатлительная. Да ещё и с экзистенциальными перегибами накрыло.
Всё так, всё так. Вы трупики, вы тухляки, вы червивая рассыпающаяся масса, а я молода и красива, я умна, я покорю этот мир пронзительными историями, изложенными на бумаге, и человечество содрогнётся от силы и величия моего таланта. Вы все там будете, даже те, кто ходит ещё по поверхности земли, все до одного. Так что не вздумайте смотреть на меня свысока, словно вы держите несуществующего бога за бороду, вы все обречены, вы все падшие, вы все проиграете.
О, да, это воистину придаёт сил! Даже кажется, что сама ты — единственная бессмертная. Всё человечество вымерло, вокруг лишь голая поверхность планеты, а я, единственная живая, спасшаяся силой собственного духа, цельностью своей, прохаживаюсь по безлюдным дорогам и кротко (но и злорадно, и злорадно!) улыбаюсь.
Вздохнула глубоко, всей грудью — какое небо голубое! как выразительно птички поют! как прекрасна жизнь! — и сочувствующе взяла под руку Марину, у которой глаза уже на мокром месте. Она соль земли, среднее арифметическое человечества — понимает, что раз на кладбище, то надо всплакнуть. К деду не подваливала, тот бы не позволил такие телячьи нежности. Он в глубине переживает своё состояние потерянности, он мужчина.
— У-у-у, заросла как уже!
Вот и могила бабушки. Скромное металлическое надгробие с портретом. Ей на нём лет сорок пять. Почему-то люди не любят ставить на надгробия фотографии стариков. Пусть помоложе, хоть и на том свете.
— И не говори-ка! — живо откликнулась Марина. — Вроде весной ходили, подчистую убирали. Гляди-ка — опять трава попёрла! Да сильная какая, толстая!
— Злая трава, злая, — дед уже присел на корточки и вырывал коварную травяную сущность с корнями. — Весь май дожди, поэтому. Да и могилка в тени — влажно здесь. Думал я на солнечном месте хоронить — но тоже ведь не знаешь, как вышло бы. Краска с памятника сойдёт, фотография пожухнет.
— Да, тут не угадаешь, — Марина само сочувствие. — Всё правильно решил. Больно-то работы — траву выполоть.
Интересно, а как бы бабка отнеслась к тому, что дед завёл себе новую женщину? Да всю ещё в соку?
Хотя поняла бы, да. С чего ей обижаться?
Присоединяться к старшим не думала. Они опытные, ловкие, всю жизнь траву дёргали. Без меня справятся. Собственно, там и места-то нет. Вон они как орудуют — стахановцы!
Присела на простыню Маринину, она захватила. Вынула из пакета бутерброд, термос. Тот на моё счастье холодный. То ли Марина холодную воду залила, то ли он не фурычит. В любом случае кипятком ошпариваться желания не было. Да и жарко — какой кипяток по такой погоде?
— А вот я не хочу, чтобы меня в землю закапывали, — объявила трудолюбивым любовничкам. — Лучше пусть кремируют. Это современно и экономно. Во что земля превратится, если всех закапывать и закапывать будут? Одно сплошное кладбище. Где сельским хозяйством заниматься?
Они не реагировали.
— Слышите, эй! — повысила голос. — Дед, чтобы кремировал меня, понял? Если крематория нет поблизости — сам в печи сожги, ладно?
— Помолчи, балаболка! — отозвался он.
— Света, ты нас переживёшь на пятьдесят лет! — Марина уже само умиротворение. Она всегда выдаёт такую интонацию, когда ей кажется, что на меня находит придурковатость. Она вообще чокнутой меня считает, я же вижу. Дед, тот вот более адекватен и понятлив. — Не думай о похоронах, живи в своё удовольствие. У тебя вся жизнь впереди!
Ой, заплачу щас! Так жизнеутверждающе…
— А, ну ладно, — буркнула. — Поживу ещё годик. Ну а дальше — смысла не вижу.
Марина многозначительно посмотрела на деда — ожидая ответного многозначительного взгляда. Тот продолжал сражаться с травой. Её почти не осталось. Взглядами не торговал.
«Ведь мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть…» — атаковала вдруг моё несчастное сознание агрессивная песня рок-группы «Крематорий». Чуть вслух не спела. Тьфу тебя, зараза! Терпеть не могу рок-музыку! Все эти рокеры — бездари и убожества. В них ни грамма лиризма. Однажды они похоронят высокое искусство, тонкую и многослойную советскую эстраду.
