Рубин Алекс - Голос крови. Антология
* * *
— Стена, — удивленно сказала Тику. — Раньше не было стены.
Они стояли на холме возле заброшенного дома (двери нет, кирпичи уже начали крошиться, и на крыше свили гнездо птицы). Слева тянулась дорога, а справа была река — полноводная сейчас, но тихая. Солнце сверкало в воде каналов, раскинувшихся сетью, насколько хватало глаз.
А дальше, за каналами, стоял город. Но отсюда видна была лишь его стена, серо-желтая, ровная, еще не знавшая ни пожара, ни осады.
— Жить за стеной мы не будем, — решил Эррензи. — Наш дом будет здесь. Пусть люди прячутся за стенами, когда придет война.
Они сели в тени. Эррензи все еще смотрел вдаль, на город, но Тику это уже наскучило. Ей хотелось повидать места, где она родилась и выросла, но что толку смотреть на них издалека? Если Эррензи пожелает войти в Урук, она войдет туда вместе с ним. Если он решит иначе — пойдет вместе с ним по другой дороге. Эррензи был ее хозяином, и сейчас Тику смотрела на него.
Она родилась в Уруке, жила в Ниппуре, Эреду и Лагаше, и если и были в этой земле мужчины красивее Эррензи, она их не видела. Она всюду шла за своим хозяином, и он затмевал для нее весь мир. Тику не задумывалась о своих чувствах. Уже давно не было у нее ни сестер, ни подруг, и нес кем было вести женские разговоры. Но если бы ее спросили: «Ты боишься его?». Тику бы ответила: «Да» И если бы спросили: «Ты любишь его?», — ответила бы: «Да».
Его крашенные хной волосы даже в тени сияли, словно горячая медь. Он сидел неподвижно, думал о чем-то своем.
А когда хозяин думал. Тику следовало молчать и ждать. Настроение его было переменчиво; в нем неожиданно вспыхивали то гнев, то веселье. Порой Тику казалось, что она может предсказать каждый его жест, каждое слово. Но иногда его поступки становились внезапными и странными, и Тику понимала, что совсем его не знает.
Но что с того? Она боялась его и любила, не отлучалась от него ни на миг, и потому никто больше не был ей нужен. Она так долго жила с Эррензи, что забыла лица отца и матери, забыла родительский дом.
Да и стоило ли вспоминать? Ведь ока была обычной девушкой, каких в городе много. А что делают обычные люди? Они вечно трудятся — дома, в поде и на каналах. А потом приходят болезни и старость и люди умирают. Даже верховные жрицы и цари, которые ни в чем не знают недостатка, — умирают. И те, чьи дома бедны, а урожай скуден, — умирают. Такова судьба людей.
А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты — на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином… Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.
Так к чему вспоминать родной дом?
Но Урук совсем близко — впереди, за стеной.
— Тику.
Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.
Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда. Тику почувствовала, что в сердце что-то оборвалось и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить — ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.
— Когда придет твоя жажда? — спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.
— Когда наступит ночь— ответила Тику. — Или раньше, я… Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться… Смогу.
Но Эррензи лишь рассмеялся легко и беззаботно и обнял ее.
— Я не виню тебя, — сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе. — Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся — к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.
Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы — Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника — и слушая глухой стук его сердца.
Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было — и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли они с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и потемневшую от времени деревянную флейту, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак — такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.
Но кого люди боятся, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому…
— Пойдем, — сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра колыхнул одежду — пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!
Таблица 2
Тридцать лет миновало.
Где сестра моя. Тику, не ведал никто.
Тридцать лет миновало.
Как пропала она,
И одни говорили: «Мертва»,
Другие: «Сбежала».
Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.
В молитвах сестру вспоминал.
Но не думал, что снова увижу.
Но в тот вечер увидел ее.
Возле колодца, на площади
Люди толпились.
Двух чужаков окружив.
Мужчина одет был по-царски.
Серьги сияли в ушах.
На плаще золотые застежки.
Пояс с кистями, но сам — безоружен.
Смотрел он надменно,
И волосы в свете заката пылали.
Девушка возле него — как верховная жрица.
Вся в украшениях, в светлой одежде.
Вдруг повернулась — узнал я сестру.
Темные волосы волнами падают.
Ими ветер играет.
Лицо, что я помнил, и все же чужое.
Тридцать лет миновало,
Но она, как и прежде
— Юная дева, весенний рассвет.
Я подумал: «Ее дочь или просто похожа».
Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.
О чем говорили они, я не слышал.
Но видел, что спор завели горожане,
Пытались узнать, что за люди.
Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул;
«Объясни же им. Тику!»
И я понял — это и правда сестра.
Она повернулась, шагнула вперед.
Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.
Был он высок, она до плеча ему не доставала.
Ни слова сказать не успел он —
Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,
Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.
Отлетел от удара он, рухнул на камки.
Застонал, шевельнулся, подняться не смог.
Она ж засмеялась.
И увидели мы, что глаза чужаков,
Как глаза тех зверей из степи,
Что добычу почуяли, вышли на след.
Отпрянули люди от них,
Чей-то голос раздался:
«Знаю, знаю его! Из Ниппура он, демон рыжеволосый.
Жаждущий крови и смерть приносящий!»
Вместе с другими бежал я оттуда,
О сестре никому не сказал я ни слова.
Лишь втайне оплакал ее, понимал;
Не человек она больше, но демон.
Так пьющие кровь на холме поселились,
В заброшенном доме.
В страхе люди дары в этот дом приносили.
Раз или два богачи рабов приводили туда и овец
Демонам в жертву.
Так надеялись смерть отвести от Урук а. Но ночами страшились дома покидать. Так дни проходили, убивала луна, и близился праздник.
