Александр Птахин - Суровая готика
— А если родители кандидата принадлежат к древней и уважаемой, почти что царской династии, но при этом не христианской веры?
— Я не совсем понял — вы о ересиархе толкуете? — заинтересованно уточнил Феофан. Прошкин очень отдаленно представлял, кто такой ересиарх, но толковал не о нем. Что и поспешил донести до Феофана как можно доходчивее:
— Допустим, родители кандидата мусульмане. Ну просто для примера, представим, что отец этого… э… малолетнего кандидата какой — нибудь эмир, вроде покойного Бухарского эмира Бухадур-хана… Хотя, конечно, мальчик далеко не единственный отпрыск этого благородного отца, а какой-нибудь там шестнадцатый или двадцать первый…
Феофан по-мальчишески присвистнул, чем совершенно обескуражил уже и так совершенно изнервничавшегося Прошкина.
— Вот это новость! Кого-то, конечно, он мне напоминал. Разрезом глаз, улыбкой — уж никак не восточной, но я вот право… вспомнил о княжне Гатчиной отчего-то… Вот уж была сущая амазонка, очень решительного нрава девица… Хотя сами понимаете — память у меня уже не та… Восьмой десяток…Так вот, который ребенок по счету, не имеет никакого значения. Достаточно, что он мужского пола и рожден в законном браке. Гораздо важнее, есть ли документальные подтверждения законности его происхождения? Вы лично видели документы? Или можете хотя бы уверенно сказать, кто ими располагает?
Прошкин удрученно развел руками:
— Откуда? Я даже смутно представляю, какие это должны быть бумаги. Возможно, покойный Александр Августович располагал… А я ведь, в отличие от него, не ученый, тем более что у нас речь о древности идет…
— Да, простите мою бестактность, я совершенно отвлекся. Мы сейчас уточним при помощи Оракула, — Феофан заговорщицки подмигнул и перевернул одну из лежавших на столе карт. На ней была нарисована увядающая дама, устало сидящая в резном кресле с огромным крестом в руках.
— Вот видите, все и прояснилось, — отчего-то успокоился Феофан, — Королева посохов. Я трактовал бы сие так, что мать упомянутого дитяти могла быть высокородной христианкой и, как то подобает доброй христианке, окрестила дитя и привила ему твердость в следовании догматам истинной Церкви Христовой. То есть наш умозрительный кандидат в пажи имел высокородных родителей, был крещен и располагал средствами. Вполне достаточно! Всякое дитя добродетельно по природе, и мы можем предположить, что принят в Орден он был в раннем возрасте, в число пажей…
Прошкин удовлетворенно кивнул и задал следующий вопрос:
— А могло ли лицо, пусть даже и крещенное, но родившееся вне законного брака у таких вот высокородных родителей, претендовать на поступление в Орден?
Феофан снова водрузил очки на тонкую переносицу, удивленно воззрился на Прошкина и, наконец, исчерпывающе ответил:
— Нет. Однозначно нет. Даже если побочное дитя было признано отцом. Членам Ордена необходимо подтвердить как свое происхождение, так и законность брака родителей.
— А может ли служить подтверждением законности происхождения тайный знак? — не унимался Прошкин.
Теперь уточнять стал уже Феофан:
— Какой именно тайный знак?
— Татуировка, — неуверенно сказал Прошкин. Он хотел еще полюбопытствовать насчет перстня. Но некая часть его сознания, именуемая в антинаучных книгах интуицией, воспротивилась этому, и о перстне он промолчал.
— Полноте, Николай Павлович! Это же не роман Дюма! Какие еще татуировки? Татуировки теперь есть едва не у каждого урки! ЗК, официально выражаясь, или как там они сами себя именуют в рамках своих босяцких «понятий». А Орден — это не кабак-с! И уж вовсе не зона — уж простите мою язвительность. Метрика, выписка из книги с записью о крещении, копия свидетельства о браке родителей, списки жалованных грамот или иные подтверждения дворянства, письменные ходатайства двух действительных и уважаемых членов Ордена. Все документы — надлежащим образом заверенные и полностью легитимные! — закончил Феофан даже с некоторой тожественностью.
— Какая бюрократия, — возмутился Прошкин, — хуже нынешней!
Феофан по-доброму улыбнулся и вернулся к карточному раскладу:
— Вы хотите знать, что ждет этого юношу в будущем и чего ему следует опасаться в настоящем? Будьте добры, своей рукой перевернуть еще одну карту.
Прошкин покорно перевернул карту и тут же, словно ожегшись, отдернул руку. На гравюре явственно покачивался висельник! Точь-в-точь такой, как привиделся ему в зеркале ванной комнаты фон Штерна, с той только разницей, что изображение было перевернуто верх ногами. Феофан рассмотрел рисунок.
— Казнь… Угроза насильственной смерти… Впрочем, в перевернутом положении «Повешенный» вовсе не фатальный знак. Качественное обновление, некая глобальная перемена, давшаяся ценой несоразмерного страдания, — таков глубинный смысл этого символа, — он покачал головой и озабоченно попросил: — Еще одну, пожалуйста, из верхнего ряда…
Прошкин, которого вид висельника совершенно не воодушевлял, быстренько перевернул указанную карту. Лучше б уж он этого не делал! Потому что, увидав гравюру, Феофан впал в самый настоящий гнев, совершенно не подобающий ни его летам, ни духовному сану. Хотя изображение было вполне невинным — крепкий мужик средних лет в старинном камзоле, белом фартуке и перчатках ковырялся в бутылках и баночках, похожих на аптечные, разбросанных на столе среди книг и измерительных инструментов. Готическая надпись на изящной ленте над гравюрой, специально для малосведущих граждан вроде Прошкина, недвусмысленно гласила: «MAGISTER».
— Вот чего он алчет и за что смерть готов принять? Возложить на себя печать Мастера? — возопил Феофан. — Ради власти и славы! Посредством знания сокровенного таинства! Так в том оно и состоит, что путь к Божественному свету краток и прост, как выдох младенца, а путь греховный долог и тяжек неизбывно! И нет в нем смертного успокоения! — Феофан опомнился и уже сам резко перевернул еще одну карту. Здесь изображалось огромное водяное колесо со множеством пытавшихся удержаться на нем мифологических существ. Часть их неудержимо падала со спиц в кипящую воду. Иные же, напротив, поднимались на верхушку колеса, освещенную солнечными лучами.
Феофан все так же неодобрительно продолжал:
— Чтобы избежать смертельной опасности, ему следует уехать. Да, его спасет дорога за море, она же приведет к исполнению его дерзких планов. Но тому, кто хочет пересечь море, следует сперва научится плавать… И тогда жизнь его будет долгой. Увы, слишком долгой для счастливой жизни… Тут уж поверьте мне, Николай Павлович, долгая жизнь плохая замена счастью!
И добавил, когда Прошкин уже стоял на пороге:
— Вы хотели знать, когда начнется война? Так помните — подлинная война уже идет, она не прекращалась ни на минуту! А теперь ступайте… Господь с Вами! — добавил порядком уставший за время длинного разговора Феофан и, опустив веки, перекрестил Прошкина.
Смущенный таким жестом даже больше, чем всем услышанным раньше, Прошкин быстренько выбежал из библиотеки.
15
Прошкин вытащил с заднего сиденья автомобиля приятно поскрипывающую под тяжестью съестных припасов вместительную плетеную корзину, которой по собственной инициативе снабдил его отзывчивый к бытовым нуждам сотрудников НКВД председатель колхоза Сотников, и, предвкушая сытный ужин, зашагал по дорожке к дому. Николай Павлович занимал часть каменного домостроения из двух комнат с отдельным входом и большой верандой, увитой лозой с кислым и мелким виноградом. Окна кухни и гостиной уютно светились, и Прошкин даже возмечтал, что его новый постоялец — Субботский — догадался вскипятить воды к ужину. Ужин, конечно, громкое слово — снеди, кроме овсяного печенья, которое привез с собой Леша из Питера, в доме у Прошкина, обедавшего обычно в столовке Управления, не водилось. Колхозный сувенир ситуацию менял кардинально. А уж воды накипятить — дело минутное!
Прошкин с оптимизмом толкнул обитую дерматином дверь и замер на пороге, просто-таки как Командор из «Маленьких трагедий» Пушкина, едва не выронив тяжелую корзину. Было от чего окаменеть! На кожаном диване рядом с круглым дубовым столом восседал Субботский и не кто иной, как Баев… Они разглядывали огромный фолиант, обтянутый потертым бархатом фиолетового цвета, при этом переговаривались и хихикали, как две барышни — курсистки! На столе красовался натюрморт из трюфельных конфет, покоящихся среди кружев упаковочной бумаги в иностранной жестяной коробке, и бутылка розового вина с нарисованным на этикетке старинным замком. Да, именно розового — Прошкин не знал, верить ли собственным глазам, но в граненых стаканах, которыми воспользовались его гости за неимением в хозяйстве достойных такого содержимого бокалов, плескалась прозрачная жидкость именно такого цвета!
