Артур Филлипс - Ангелика
Он подвел Констанс к этому самому фортепьяно, когда владел им безраздельно. Она приняла приглашение на ужин, во время коего призналась, что умеет играть.
— Так сыграйте же, прошу вас, — попросил он едва не мальчишеским голоском, вырвавшимся столь вне запно из обширного мужеского тела. — Этот инструмент принадлежал моей маме, а ныне его не касается ни единая душа.
Она не любила играть для других, и когда он сел позади, понадобилось немало времени, дабы позабыть о его присутствии. Наконец, она стала играть так, словно была в одиночестве, пока со звоном заключительной ноты он не охватил ее за талию и шею, не приблизил ее лицо к своему, не заблудился в повторениях ее имени.
Сегодня Констанс в тишине опустила руки; она дотронулась до ножек банкетки, и в кожу ее впились щепы.
Встав на колени, она осмотрела банкетку. По всей длине трех точеных деревянных ножек бежали новоявленные трещины.
Она взошла наверх, прислушалась у полузакрытой Ангеликиной двери. Она вспоминала, как ее матушка озиралась по углам, дабы отыскать взглядом маленькую Констанс, одну либо в отцовском обществе. Джозеф сидел на кровати Ангелики спиной к двери, согнувшись над дочерью и читая ей о лисице, что замышляла тайным образом обрести некое сокровище.
Однажды он так же читал и Констанс. На рассвете брака, когда его басок журчал вблизи ее уха, Джозеф убедительно сочетал в себе супруга, возлюбленного и воскресшего отца. Он декламировал из книги в кожаном переплете, крашенном в цвет пламени. Констанс припоминала стихи: бес целиком вошел в тело проклятого через пупок и обратил жертву в ящерицу. Вторгавшийся бес искажал самую плоть лица несчастного. «Где облысел второй, там первый весь зарос» — вот и все, что она могла припомнить из той италийской поэмы, хотя образ ее не покинул: существо, что проникает в твое тело и переменяет его, устанавливает господство над всеми членами, оставляя лишь твои думы и твой ужас беспредельными; заточение, ужасающее сокровенной близостью, когда ничто не в твоей власти, кроме страха, отвращения, стыда.
— Однако это было бы замечательно, — заметила она тогда. — Щекотно, быть может, зато можно освободиться от треволнений. Пусть бес озаботится всеми твоими решениями, всеми упорными трудами!
Джозеф смеялся вместе с нею, лобызал ей чело и веки, называл своей чаровницей. Сегодня ночью он склонился над Ангеликой на поприще ее матери. Ангелика, верно, различала его дыхание на своем лице.
Он назвал Этот вечер подарком супруге. Его отказ от планов присутствовать на новом боксерском представлении вместе с досадным Гарри Делакортом был его даром Констанс, призванным ослабить напряжение ее ночных бдений, оказать ей некую услугу, взвалив на себя ее ненавязчивый труд. Чепуха. Равно все это не оправдывает то, что она видела. Нет, то был урок. Он намеревался выучить ее поведению, что подобает жене. Есть и уроки другого свойства, о коих жене напомнят ночью.
Отказы не воспоследуют.
В смятении она пошла в кухню, потом вернулась к фортепьяно, вслушалась в скрипучее, зыбкое молчание темнеющего дома. Июньский серый сумрак уплотнился и открыл свой истинный черный лик; Констанс ожидала неминуемого зова. Он не отходил ко сну. Он ждал ее. Он окончательно позабыл об опасениях либо сострадании, кои раньше сдерживали его природу, сколь бы ничтожными ни были. Вот научная мера его любви: опасение предать ее смерти сдерживало его своекорыстие одиннадцать месяцев. Чему равна ценность его любви? Одиннадцати месяцам.
Констанс вновь навестила Ангелику, пребывавшую и дреме и безмятежности. Она поправила позу принцессы Елизаветы, кою Джозеф расположил ненадлежащим образом. Спать в голубом кресле не имело смысла; он за нею спустится. Не исключено, что перезрелые, давящие страсти заставят его заявить свои права прямо здесь, в комнате ребенка, и завоевать вожделеемое на этой самой кровати.
Констанс достигла последнего этажа, ставя одну но гy вперед другой, пока не оказалась пред закрытой дверью спальни. Из-под нее не пробивался свет. Констанс предоставила супругу несколько часов, дабы он уснул. Она вошла, готовясь к осуждению.
Из сказанного мужчиной, кой ждал ее в темной комнате, она не расслышала почти ничего.
— Полагаю, настало время одолеть наши вполне понятные страхи. Имеются способы, иные способы, разрешить наше затруднение, — изворачивался он. Ее жизнь зависла на волоске, она безгласно кивнула, села на ложе, сняла платье без содействия либо побуждения.
Ее руками, ее волей владел он. Она не повторяла приказы докторов. Ее хватило даже на сумасбродную улыбку, что выражала разгромленное согласие. Она пыталась, но не смогла отвлечься от мысли о его руках, что тянутся к несчастливым зверям, о мольбе, что проступает на их мордах, когда он реет над ними с ножами и разъяснениями. Он коснулся ее этими самыми влажными руками, и глаза ее закатились. Ее желудок взбунтовался. — Нас оторвали друг от друга доктора и заразительный страх, но жить так мы не можем, — витийствовал бронзовый итальянец с кипящей кровью, сын древних римлян, тех воителей, высеченных в статуях, кои она видела в свадебном путешествии: трое римлян держат деву, противящуюся одному из них. — Ты знаешь, что я не допущу для тебя вреда. Есть иные средства, коими муж и жена способны залатать сию брешь.
Страх сковал ее тело параличом: пустая фраза из ее любимых книг, где женщины вдруг онемевали, будучи обездвижены истекавшими слюной вурдалаками и вкрадчивыми вампирами. Источником ее звенящего паралича стал не просто страх, но двоякое и противоречивое желание: она желала бежать — и желала обнять мужа. Потому она не делала ничего.
— Ты у меня одна, Кон, бояться нечего, единственная моя Кон…
Низкий бубнеж гипнотизера. Та часть ее, что рванулась бы вон, за дверь, на улицу, оставив позади даже Ангелику, обволакивалась ныне дремотой, блеклый же голос пробуждал в ней ее собственные страсти — возможно, самоубийственные. Теснящие ладони, мужеская целеустремленность и ее собственное желание перелились за край самоохранения.
— Доступно, например, вот что. Для нас оно не таит никакой опасности, — сказал мужчина, правивший адской лабораторией, и она признала взаимовыгоду на мгновение, и еще на мгновение, и его руки на ее голове напряглись, оттягивая ее волосы.
Она отпрянула.
— Ты слышал? — задохнулась она. Схватила платье. — Ты не слышал?
— Разумеется, но она снова уснет, черт тебя подери.
Его протесты делались глуше по мере того, как Констанс сбегала вниз по ступенькам в направлении умножавшихся воплей. Она вобрала Ангелику — та сидела с закрытыми глазами, и сиплый визг затейливым потоком изливался из ее тельца — в объятия, и девочка принялась кулачками колотить мать вкупе с окрестным воздухом, а после визжание разломилось на весьма зловещий кашель и отчаянные лихорадочные попытки сделать вдох.
