Владимир Даль - Упырь: Страшные легенды, предания и сказки
— Вишь, хорасанская кровь! — сказал один из первых. — Гляди, ведь он все еще зубы точит на старого супротивника своего, на Пахолкина: аль опять они не поладили?
Объясним эту выходку. Кизылбашева отец был пленный персиянин, выходец из Хивы. Приписавшись к войску, крестившись и женившись там, он известен был в войске назойливым скрытным нравом своим и передал по наследству это свойство персидской крови старшему сыну. Семейство их жило довольно бедно, потому что рыболовство им как-то не давалось, а торговлей промышлять без истинника очень трудно. По этому поводу сын смолоду вынужден был идти на службу, на которую и тогда, как теперь, вызывались одни охотники, с уплатою им довольно значительных подможных денег; эти обстоятельства и отношения заставили Кизылбашева-сына оставаться холостым почти до тридцати лет; в эти годы только сделался он владетелем отцовского хозяйства и приобрел столько своего, что мог купить невесте сороку,[23] что в то время почиталось совершенною необходимостью и без чего ни один казак не мог подумать о сватовстве. О приданом же и тогда, как теперь, у уральских казаков никогда не бывало речи: тесть наделял дочь свою или зятя по своему усмотрению, и то несколько лет спустя после женитьбы, когда убеждался, что молодые хорошо и согласно живут.
Задумав жениться, Кизылбашев стал заглядываться на Орину Мироновну, дочь урядника Красоточкина, и хоть ему в его годы и с его чернобородой рожей не совсем к лицу было любезничать, но он, по принятому обычаю, выходил к базкам, то есть к скотным дворам, встречать и провожать вместе с Ориной Мироновной стадо, а также хаживал зимой вслед за девками на синчик, то есть на молодой лед, скользить, играть и бегать. Если б Кизылбашев был вовсе не по нутру Красоточкину, то он бы сам проводил дочь к базкам и на синчик и сказал бы там тому, кто ухаживает за его дочерью: «Не прогневайся, брат, это не наша девка, чужая», но как ничего подобного не случилось, а Орина Мироновна хотя и называла поклонника своего в глаза заморской пýцелкой (то есть чучелкой, потому что Орина Мироновна, как и все землячки ее, пришепетывала), хотя и не раз уграживала, что наденет ему подойник с молоком на голову, но либо пожалела молоцка, либо пожалела молодца, потому что угрозы не исполнила и, как Кизылбашеву казалось, бранила его и отбивалась от него только для забавы и приличия.
В таком положении было дело это, когда вдруг, недуманно, негаданно, добрые люди из соседней станицы прибыли в дом Красоточкина и привезли поклон и ласковое слово от старика Пахолкина, который сватал Орину за сына, за молодого сотника. Это было, конечно, другое дело и не Кизылбашеву чета: сотник Пахолкин был молодец молодцом, а у отца его был хуторок на Камыш-Самаре, другой на узенях, где ходило косяком до десятка добрых коней, да кроме того, старик ежегодно выменивал у киргизов тысячи по две и по три баранов, отгоняя их на убой в салотопни. При таких отношениях не только Кизылбашева и в помине не было в этом деле, но об нем и думать позабыли; Красоточкин дал слово, и через несколько дней жених навестил невесту, а вскоре опять приехал и привез ей в подарок такую сороку, которая выставлена была целые две недели напоказ, и казачки съезжались даже с Баксая и из Кармановской станицы посмотреть на этот подарок.
Кизылбашева, который, как мы уже сказали, довольно долго крепился и собирался, покуда обстоятельства не позволили ему подумать о сватовстве, неудача эта крепко смущала. На беду не стало дело за такими людьми, которые начали подтрунивать над бедняком; в особенности же девушки, будто сговорились, стали спрашивать его при встрече, отчего его теперь нигде не видно? Злобное сердце его вскипело местью, и он не раз искал случая, чтоб отомстить Пахолкиным или Красоточкиным — все равно — за неудачу свою, тогда как ни те ни другие и не думали о нем и мирно и весело сыграли свою свадьбу.
Со времени этого происшествия прошло уже с полгода, но Кизылбашев не считал еще, как видно, дела своего конченным и, как можно было догадываться по ответу его, который мы слышали, замышлял что-нибудь недоброе. Повод же к этому был вот какой: в собранном наскоро отряде находился не только счастливый соперник Кизылбашева, Пахолкин, но и два брата его и дядя, и сверх того сам старик Красоточкин с сыном и племянником; словом, так как казаки соседних станиц вообще все почти между собою в родстве и свойстве, то в набранном из Сарайчика и ближайших станиц отряде было много казаков, рядовых и чиновных, состоявших в более или менее близком родстве с Пахолкиными и Красоточкиными. Кизылбашев, состоявший на линейной службе, где изредка только встречался с кем-нибудь из этих людей, теперь внезапно сошелся со всеми с ними лицом к лицу. Встреча стольких ненавистных лиц возмутила его и пробудила давнишнюю злобу.
Отряд сделал до вечера, с привалом, очень большой переход, но, не настигнув хищников, остановился с тем, чтобы назавтра продолжать поиск свой и напасть на аулы, к которым грабители принадлежали. Зная опасность своего положения, казаки приняли все обычные предосторожности и не только выставили цепь вокруг всего стана, но и еще особенную вокруг всего табуна, потому что лошадей надобно было пускать ночью на подножный корм.
Когда стали вызывать по наряду караульных в ночную цепь, на вторую или третью смену, то в числе чередных одного не досчитывались: оказалось, что Кизылбашева нет. Пустили голос и прокричали по всему отряду, искали везде, полагая, не заснул ли он где, — но нигде его не оказалось, и никакого следа его не нашли. Никто не знал, что подумать. «Сошел с ума наш Кизылбашев, — говорили казаки. — Диво куда он запропастился: а был тут с вечера, разве не подхватили ль его как-нибудь втихомолку карсаки?»[24]
А Кизылбашев между тем, разузнав о близости аулов, решился на небывалое дело: он бежал из отряда с тем, чтобы подвести неприятеля, напасть врасплох и уничтожить, как он надеялся в слепой злобе своей, весь отряд. Несчастная мысль эта поселилась в нем уже в то самое время, как только весь отряд был в сборе и Кизылбашев увидел, что тут находилась большая часть мнимых неприятелей его, по крайней мере ненавистных ему людей. И в надежде погубить их он не пощадил никого и не подумал даже о себе самом…
Еще было темно, и восток не обозначился заревом; весь отряд покоился, одни только часовые на цепи перекликались, как три отчаянные молодые киргиза, будучи подведены к отряду отступником и изменником, легли наземь в таком расстоянии от отряда, как только могли расслышать фырканье и чиханье казачьих лошадей, и поползли по траве. Один служил вожаком, другие два ползли за ним и вовсе не подымали головы, полагаясь во всем на передового, который останавливался на каждых десяти-пятнадцати шагах и осторожно озирался кругом, едва только отделяя голову от земли. Они ползли с такой осторожностью, что шороху было не более, как от змеи. У каждого из них висел на поясе добрый нож, одежда на них была самая легкая — одни лохмотья, оружия, кроме ножа, никакого. Таким образом подползли они вплоть к цепи, и увидать их по темноте ночи было невозможно. Выждав удобную минуту, когда оба смежные часовые оборотились в противную сторону, воры проползли внутрь цепи и вскоре очутились посреди пасущихся стреноженных лошадей. Тут каждый из них окликал потихоньку и огладил по лошади, поспешно перерезал ножом треногу и сделал то же у нескольких соседних лошадей; тогда все трое вскочили на коней, со страшным внезапным гиком пустились скакать во весь дух без узды, куда лошади угодно, продолжая дикий, неистовый рев свой, погоняя лошадь под собой тычками ножа и поражая им на скаку лошадей вправо и влево. Весь табун шарахнулся, ни одна тренога не удержалась, и ошалевшие кони понеслись вслед за проскакавшими всадниками, опрокинув перед собою караульную цепь.
