Дин Кунц - Нехорошее место
Золт стряхнул оцепенение.
– Можешь не беспокоиться. Доберусь до него – убью. Но не из-за кошки. Из-за матери. Забыла, как он с ней обошелся? Семь лет я не могу отомстить за мать, а ты лезешь со своей кошкой.
Лилли осеклась, нахмурилась и отвернулась. Кошки отхлынули от лениво раскинувшейся Вербены.
Растянувшись бок о бок с сестрой, Лилли слегка повернулась, приникла к ней грудью и положила голову ей на грудь. Их обнаженные ноги сплелись. Вербена в полузабытьи принялась ласково поглаживать шелковые волосы сестры.
И снова кошки облегли сестер, прильнув к каждой тепло”! складке их тел.
– Здесь был Фрэнк, – повторил Золт, обращаясь скорее к себе, чем к сестрам, и руки его сжались в кулаки.
Ярость взметнулась в его душе, словно вихрь в далеком океане, грозящей перерасти в неистовый ураган. Нет-нет, предаваться ярости нельзя, надо взять себя в руки. Ярость расшевели темную страсть. Убийство Фрэнка угодно матери, ведь Фрэнк предал родных, и смерть его – на благо семьи. Но, если Золт, обуреваемый безоглядной ненавистью к брату, не сумеет его разыскать, он уже не в силах будет противиться заветному желанию и опять убьет кого попало. И мать на небесах вознегодует, на время отвернется от него, откажется признавать в нем сына.
Устремив взгляд в потолок, в незримое небо, где в чертогах Господних пребывает теперь мать, Золт пообещал:
– Я не поддамся искушение. Сдержусь. Непременно сдержусь.
Он покинул сестер с их кошками, вышел из дома и направился к миртовой изгороди поискать у каменных опор ворот, где Фрэнк убил Саманту, следы брата.
Глава 19
Бобби и Джулия поужинали в кафе “Оззи” и перебрались в бар по соседству. Тут играла музыка и пел Эдди-Дей, певец с гибким, бархатным голосом. Музыканты наяривали современные мелодии, но попадались и вещицы пятидесятых – начала шестидесятых. Это, конечно, не джаз биг-бенд, но ранний рок-н-ролл отдаленно напоминал свинг. Бобби и Джулия вполне могли танцевать под такие мелодии, как “Мечтательный влюбленный”, румба, “Ла бамба”, ча-ча-ча, не говоря уже о песнях в стиле диско – в репертуаре Эдди Дея имелись и они. Так что супруги не скучали.
После посещения Сьело-Виста Джулия не упускала возможности потанцевать. Разрядочка что надо; отдаешься музыке, следишь за ритмом, стараешься не сбиться. А все остальное можно выбросить из головы Горе, угрызения совести как рукой снимает. А уж как Бобби любит танцевать, особенно под свинг! Крутишься, прыгаешь, меняешься местами с партнершей. Слушаешь музыку – и забываешь обо всех невзгодах, танцуешь – и душа радуется. И заживают понемногу душевные раны.
Пока музыканты отдыхали, Бобби и Джулия за столиком на краю танцевальной площадки пили пиво. Болтали обо всем, кроме Томаса, но разговор так Или иначе возвращался к Мечте. К примеру, как обставить бунгало на побережье. Слишком тратиться на мебель они не собирались, но перед двумя раритетами эпохи свинга устоять не мели. Это горка в стиле арт деко из мрамора и бронзы работы Эмиля Жака Рульмана и, конечно же, музыкальный автомат фирмы “Вурлицер”.
– Модель 950, добавила Джулия. – Потрясная штука. На ней такие стеклянные трубочки с водой, и в них пузырьки. А на передней панели – прыгающие газельки.
– Таких автоматов выпустили всего четыре тысячи. Все из-за Гитлера. “Вурлицеру” пришлось переходить на военную продукцию. Кстати, пятисотая модель тоже ничего. И семисотая.
– Да, ничего. Но с девятьсот пятидесятой не сравнить.
– По стоимости тоже.
– И ты станешь мелочиться, когда речь идет об идеале красоты?
– Это “Вурлицер-950” – идеал красоты? – удивился Бобби.
– Ну да. А что же еще?
– Мой идеал – это ты.
– Ты очень любезен. Но от “Вурлицера” я не отступлюсь.
– А я, по-твоему, как – идеал красоты? – подмигнул Бобби.
– Ты, по-моему, просто упрямец, который не позволяет мне купить “Вурлицер-950”. – Игра уже начала забавлять Джулию.
– Может, лучше возьмешь “Сибург”? Или “Паккард Плеймор”? Нет? Ладно, ну а “Рокола”?
– Да, “Рокола” – это неплохо, – согласилась Джулия. – Заведем себе и “Роколу”. И “Вурлицер-950”.
– Соришь деньгами, как подгулявший матрос.
– Я рождена для роскоши. Это аист напутал: нет чтоб доставить меня к Рокфеллерам.
– Ты бы не прочь с этим аистом посчитаться, а?
– Посчиталась уже. Много лет назад. Зажарила и съела на Рождество. Очень вкусно, и все же Рокфеллершей я так и не стала.
– Ну как ты, развеселилась? – уже серьезно спросил Бобби.
– До чертиков. И пиво тут ни при чем. Не знаю, с чего это, но сегодня мне так хорошо. Все непременно будет, как мы задумали, Бобби. Скоро мы бросим работу и станем жить-поживать в своем бунгало на берегу. Улыбка сползла с лица Бобби. Он нахмурился.
– Чего ты куксишься, кисляй?
– Ничего.
– Я же вижу. Ты сегодня весь день сам не свой, только стараешься виду не показывать. Какая муха тебя укусила?
Бобби отхлебнул пива.
– Видишь ли, – наконец отважился он, – тебе кажется, что все будет замечательно, а мне кажется, что все будет очень даже скверно. У меня дурные предчувствия.
– У тебя? У мужичка-бодрячка? Бобби продолжал хмуриться.
– Занялась бы ты пока бумажной работой. Отдохни от стрельбы.
– С какой стати?
– Я же говорю: дурные предчувствия.
– Какие еще предчувствия?
– Что я могу тебя потерять.
– Я тебе потеряю!
Глава 20
Повинуясь невидимой палочке дирижера-ветра, дружный шепот миртовых листьев то крепчал, то затихал. Густая живая изгородь, с трех сторон окружавшая участок, где стоял дом, возвышалась метра на два и вымахала бы еще выше, если бы Золт пару раз в год не подстригал ее электрическими садовыми ножницам.
Золт отворил невысокую железную калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева на холмы, петляя, взбегало двухполосное асфальтовое шоссе. Справа это шоссе спускалось к далекому побережью. Вдоль него – коттеджи с земельными участками; чем ниже по склону, тем меньше участки. В городе – раз в десять меньше, чем владение Поллардов. Рассыпанные по склону огоньки к западу роились все гуще и вдруг через несколько миль натыкались на черную преграду: дальше – ни зги. Эта преграда – ночное небо и кромешная ширь холодного и бездонного океана.
Золт шел вдоль высокой живой изгороди. Наконец чутье подсказало: вот то место, где стоял Фрэнк. Золт поднял руки и поднес широкие ладони к трепещущей листве, как будто листья могли сохранить какие-то следы присутствия Фрэнка. Ничего.
Раздвинув ветви, Золт оглядел дом. Ночью он будто вырастает. Словно в нем не десять комнат, а все восемнадцать, а то и двадцать. В окнах на фасаде – темным-темно, и лишь в задней половине светилось окно кухни. Если бы не этот желтый свет, пробивающийся сквозь грязные ситцевые занавески, можно было бы подумать, что в доме никто не живет. Прихотливая отделка карнизов местами разрушилась, местами совсем обвалилась. Крыша террасы провисла, перекладины перил сломаны, ступеньки прогнулись. Даже при скудном свете низкого месяца видно, что дом давно пора покрасить: старая краска шелушилась, кое-где она до того истончилась, что стала прозрачной, как кожа альбиноса. Там, где она осыпалась, проглядывает дерево – ни дать ни взять потемневшие кости.
