Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья

***

Тогда он почти не запоминал черты лиц, потому что старался в них не вглядываться, боясь обнаружить под дружественной маской лошадиный череп бесомрака. Даже начинающую поэтессу — а на самом деле просто балующуюся литературой белошвейку, с которой у него тогда был пунктирный и обоими, как тогда было модно, не признаваемый роман, — он узнавал по светлым локонам, узким запястьям и особому, с пряными нотками запаху пота. Поэтому совершенно не удивительно, что он столь наивно перепутал попавшего к ним в лечебницу президента автоконцерна, изготовлявшего те самые кашалотоподобные автомобили, с президентом Франции. Президент Франции тоже, судя по хроникам, был небольшим старичком с мягкой бородкой, похожим на беспомощного, из одних только кожи и пуха состоящего птенца.

Путаница вскоре разрешилась, но легче не стало. От мысли о том, как высоко забрался этот способный, освоивший человеческую речь бесомрак, становилось жутко. Он видел, как они учатся — ходить, брать предметы, держать голову как люди, — и не сомневался, что эти твари не просто так просочились в человеческий мир, они целенаправленно его исследуют, надевая на себя людские оболочки, точно водолазные скафандры. Они разумны, хоть и абсолютно непонятны. Этому, способному, не по случайности достался президентский скафандр, к которому прилагаются деньги и связи в высоких кругах — знал, куда целить. Семейство автомобильного патриарха, у которого, по их мнению, случился удар, не оставит его в лечебнице надолго. Бесомрак пока отдохнет, вызубрит новые слова, научится носить скафандр половчее — все достигается упражнением. Его заберут домой, на шелковые подушки, будут сажать за стол во время торжественных приемов, а потом он, может, и вовсе оправится и сможет вернуться к делам. В любом случае бесомрак займется тем, что делает любой иммигрант — натащит в свое окружение себе подобных. Поближе к деньгам, поближе к власти, а там уж и до настоящего президента Франции, беспомощного пухового птенца, будет рукой подать. И бог его знает, какие машины начнет выпускать прославленный автоконцерн...

Наверное, в менее взвинченном состоянии он не делал бы выводы так лихорадочно и не верил в них так безоговорочно. Но, как шутил один местный доктор, обжора и умница, в подвале дома которого потом найдут восемь, что ли, тел замученных девиц: в психиатрической лечебнице здоровых не бывает. Вообще.

Главной проблемой в его глазах тогда было то, что ему никогда прежде не доводилось убивать людей. Казалось бы, время располагало: знакомые рассказывали о собственном опыте человекоубийства за чашкой кофе как о чем-то нелегком, но совершенно обыкновенном и естественном — так, наверное, женщины в своем кругу обсуждают роды. Ему же такой возможности судьба, слава богу, не предоставила, и он думал: а что, если старичка вдруг станет мучительно жаль? Или старичок начнет бороться за жизнь? Если он не умрет сразу, а будет дергаться в агонии и плакать раненым зайцем?

Но оказалось, что самое сложное для убийцы, по крайней мере убийцы начинающего, — это не задушить в себе совесть, а для начала как-то до своей жертвы добраться. Под покровом темноты сделать это не удалось — его заметил и окликнул сторож, пришлось врать, что ошибся дверью. Днем, в общей суете, потихоньку проникнуть в палату тоже не получилось: оказалось, что с пуховым старичком постоянно возятся врачи, а кроме того, при нем дежурит сиделка, вяжет у изголовья огромный полосатый носок. Этот носок отлично сгодился бы для того, чтобы придушить старичка, улучив момент, когда все, к примеру, отправятся обедать. Бескровно, пристойно, но удушение — дело небыстрое, наверняка кто-нибудь войдет, помешает… Значит, остается один способ, самый стремительный и лихой — застрелить. Только надо все тщательно продумать, другого шанса не представится.

На следующее утро, когда он дымил в закутке и мысленно со всем усердием выстраивал разнообразные планы покушения, во дворе лечебницы снова заурчал двигатель автомобиля, похожего на кашалота. Пуховый старичок медленно спускался по мраморной лестнице, спускался без посторонней помощи, сам. Мужчина в цилиндре — сын, наверное, — только почтительно держал его под локоть, а старичок с видимым удовольствием раскланивался перед провожавшими его врачами:

— Благодарю. — И в другую сторону: — Спасибо!

В подробнейших умопостроениях он не учел одну мелочь — старичка в любой момент могут выписать из лечебницы. Способный бесомрак наловчился управлять человеческим скафандром, выучил новые слова — президент, по мнению врачей, возвращался в ясное сознание, и его намеревались отправить домой.

Порыв ветра донес до него шелестящее хихиканье старичка — словно тот выпускал сквозь оскаленные в улыбке зубы пузырь неведомого газа.

В ранней юности его порой охватывало азартное и пугающее чувство, которое он называл «а что, если?». Сидит он в театре, на сцене тоненько выпевает тучная дама — а что, если выскочить вот сейчас, сию же минуту на сцену, оттолкнуть даму, крикнуть по-петушиному? Сидит с родней за праздничным столом — а что, если схватиться за скатерть и дернуть, чтобы попадали все бокалы, расплескались соусы прямо на платья? Что, если во время прогулки по набережной вспрыгнуть на парапет, пройтись над далекой ноябрьской водой, раскинув руки — удержится он или нет? Что будет, если он сделает это прямо сейчас, на следующий вдох, ведь возможность так реальна, почти физически ощутима, а другой, может быть, никогда уже и не представится?

Наверное, он тогда не сдвинулся бы с места, если бы не могучее, полузабытое чувство «а что, если?». Ледяная решимость разлилась по телу, приковала руку к покоящемуся за пазухой браунингу, заморозила мысли, превратила суставы в хорошо смазанные шарниры. Старичок был в нескольких шагах от кашалотоподобного автомобиля, и другой возможности определенно уже не представилось бы.

Он выскочил из своего закутка, ввинтился в группу провожающих, оттолкнул кого-то с дороги и выстрелил бесомраку прямо в длинную равнодушную морду. Тварь выметнулась из безмолвно рухнувшего старичка извилистой черной лентой, пролетела несколько метров и тоже упала, растеклась в пыли, словно огромная, трепещущая, быстро испаряющаяся клякса.

Ему это было хорошо видно, потому что он лежал рядом, скрученный, прижатый к земле, и даже сапог на затылок ему зачем-то поставили, хоть он и не сопротивлялся. Мама когда-то учила, что, увидев мертвеца, надо непременно прочесть молитву. А что надо читать, глядя в удивленные глаза тобою убиенного, и как поминать корчащегося рядом бесомрака, который тоже, очевидно, был живым? Гибнущий бесомрак благоухал пачулями, и ему оставалось только бездумно смаковать землисто-горький аромат своей победы.

Кажется, все очень боялись, как бы он не сбежал до приезда полиции, а может, и его самого боялись. Его раздели и привязали к койке, и тут он, не выдержав, начал хохотать и хохотал как полоумный, до боли в животе. Это было ужасно смешно: из персонала в душевнобольные, из связывающих в связанные — справедливое возмездие из нравоучительной детской книжки, круговорот безумия в богадельне. Прав был тот толковый доктор, душивший на досуге девиц: в психиатрической лечебнице здоровых не бывает. Вообще.

***

Печать была принята Женечкой безропотно, и Хозяин, учтиво поблагодарив хрупкое создание за покорность, убрал обратно в шкаф и сургуч, и фарфоровую чернильницу «Ленинград». Ленинград и Петербург до сих пор казались ему двумя совершенно разными городами…

Закрыв дверцу, Хозяин взглянул на ковер. Бесомрак испарился бесследно. Как и в тот, первый раз, остались лишь мертвое тело и нечистая совесть. Хотя нет, еще была Матильда, выжидательно на него смотревшая. Она ждала приказаний, но Хозяин молча устроился в кресле с бокалом абсента — должен же кто-то его допить. Матильда посмотрела на него, потом на распростертое на ковре тело — Хозяин молчал. Она встала, подошла к старушке поближе, снова бросила на Хозяина вопросительный взгляд и снова не получила ответа. Тогда Матильда оттащила тело поближе к краю, уложила поудобнее и стала неспешно заворачивать покойницу в ковер. Ковер было жаль — хороший, старинный, и все завитушки в узоре уже как родные.