Сергей Софрин - Проект «Асгард»
Сейчас он болтается над ее туалетным столиком, каждый раз напоминая нам о приключении в стране пирамид, которое мы решили ото всех оставить в тайне. Иначе, какой от приключения прок? Расскажи мы все друзьям и знакомым, мы бы встали с ними на один уровень, потеряли бы нечто сокровенное, будоражащее нашу общую память и воображение. Лишились бы возможности владеть чем-то безраздельно.
Валентина недавно сделала в тату-салоне наколку вокруг левого соска. Надпись: «Mexico. Welcome To Nightmare»12 и лаконичный рисунок: алую капельку крови. Теперь, когда мы занимаемся сексом, я ласкаю татуировку языком, и мне кажется, что она оживает. Медленно вращается вокруг коричневой пуговки, танцует танец возбужденной, пылающей страстью плоти. О тетради Валентина, естественно, не знает. Это касается только меня одного.
На счастье, приступы нервного возбуждения довольно редки. Они не способны помутить рассудок и сломить мою волю. Я хожу на работу и общаюсь с друзьями, стараясь ничем не выдавать своего душевного состояния, своих устремлений, своей избранности. Может, иногда чем-то обнаруживаю себя и кажусь окружающим странным, но обстоятельства заставляют спешить: время неумолимо, а сделать предстоит слишком много.
Завещание Алана Виндхаузера
Оставшийся после завтрака день, вплоть до ужина — обед они опустили — протекал в заботах, каковые еще утром обозначил для выполнения Марат. Хозяйка дома более с ним не спорила и даже порой советовалась по поводу некоторых незначительных частностей. К примеру, они в совещательном порядке постановили, что Марине лучше будет подвинуть свою кровать вплотную к печке, чтобы максимально использовать ее животворящее тепло.
Затем, распахнув все форточки, проветрили хорошенько помещение, избавляясь от банного запаха распаренной древесины стен и лишней влажности воздуха. Перенеся обработку сквозняком, постельное белье, матрасы, подушки и одеяла приятно порадовали своими вновь приобретенными качествами: к ним вернулись все признаки комфортности, столь свойственные этим предметам быта.
Дождь на улице не прекращался. Гроза ушла на восток, но ветер продолжал трепать обступившую дачный поселок березовую рощу, молодые яблоневые деревца на участках садоводов, мотал провода электропередач, к которым, впрочем, приют странников не имел никакого отношения. По проселку мутными селевыми потоками текли ручьи. В придорожных канавах кружились водовороты, шумели водопады и бурлили грязевой пеной плотины.
Иногда, вспомнив про Славкин дневник, Марат испытывал жгучее нетерпение. Его охватывало непреодолимое желание, бросив все, вновь предаться чтению, но всякий раз он через силу сдерживался. Торопливость, как верно подметил Настоятель, не пошла бы сейчас на пользу. Увлекшись поглощением страниц, можно было пропустить нечто важное, чего и сам автор написанных строк, возможно, в пылу накативших страстей не заметил. Исключительность документа обязывала к собранности. В отношении найденного вместе с дневником старинного манускрипта первое поверхностное суждение окрепло и переросло в убежденность.
«Не знаю, куда там дальше ниточка приведет, — размышлял Марат, — но эта брошюрка в твердом переплете подобна взведенной гильотине. Очень опасная вещица. Возможно, даже опаснее, чем я могу себе представить. Все началось с нее. Именно для установления ее местопребывания в конечном итоге послали майора с „лешими“ — тут сомнений нет… Хотя по поводу Славкиной неосторожной писанины они тоже откуда-то были в курсе: ведь сначала командир спецназовцев показал мне вполне современное канцелярское изделие, которое спутал с тем, что лежит сейчас здесь под подушкой. Кто их информировал? Неужели за Славкой все же стабильно присматривали, выжидая удобного случая для нападения? Тогда почему не вышли на тайник в подвале? Кабы слежка велась регулярно — непременно бы знали о тайнике и не тянули с расправой. И почему погиб тот, кто мог доставить к манускрипту напрямую? Не логично…»…
Увлекшись рассуждениями, он часто отвечал невпопад на Маринины вопросы и нарушал слаженность работы. Девушка только вздыхала, терпеливо повторяя предыдущую фразу, которую тот пропустил мимо ушей. Марат незамедлительно исправлял недоразумение, покаянно изображал полную покорность, с удвоенным рвением двигал мебель и вколачивал, куда нужно, гвозди.
Ближе к вечеру, когда хозяйка уже хлопотала у плиты, он улучил момент и опять заглянул в Славкину тетрадь. Искушение было столь велико, что Марат не мог ему противостоять, тем более — заняться ему все равно было нечем. Читать стало еще интереснее: появились новые персонажи, причастные к делу.
15 апреля 1999 года.
Сегодня мною выполнен перевод с английского листка, найденного между страниц дневника некоего Чарльза Эдварда Виндхаузера, члена тайного общества «Асгард», отца старика, вспоровшего себе живот на вершине Пирамиды Солнца. Раньше я без остатка был увлечен самим дневником, но вот, наконец, дошли руки и до исповеди самоубийцы.
Вообще-то, в тексте, скорее всего, имеет место духовное завещание, так как в нем недвусмысленно объясняется смысл содеянного, и даются ориентиры для нового обладателя — или обладателей — Знания. Ориентиры четкие, будто навеянные озарением. Хотя, догадаться о них не составляло труда — отец покойного умел излагать мысли на бумаге.
Думаю, в будущем, при помощи словаря и моих посредственных познаний в языке, я выполню подробный письменный перевод всего манускрипта. Чтобы лучше в нем разобраться. Перевод стану отделять от собственных дневниковых записей пунктирной линией. Итак, начну с последнего слова новоявленного «самурая».
Я, Алан Виндхаузер, профессор этнографии, будучи в здравом уме и твердой памяти, пишу эти строки в номере гостиницы «Глобус», на окраине Мехико. Мои земные дела завершены, соответствующие распоряжения по поводу наследства отданы душеприказчикам. Более ничто не удерживает меня от поступка, неизбежность которого определена самой Судьбой, ибо я не в силах далее в одиночку нести бремя тайны, по праву рождения возложенной на меня моим отцом, сэром Чарльзом Эдвардом Виндхаузером, отставным офицером Британского военно-морского флота.
Находясь на смертном одре, в возрасте восьмидесяти четырех лет, 17 июля 1946 года в нашем загородном доме близ Бирмингема, штат Алабама, он передал мне в руки запечатанный сургучом пакет, вскрыть который я имел право лишь в день моего совершеннолетия.
