Юн Линдквист - Блаженны мертвые
Кожа оранжевато-коричневого цвета плотно обтягивала череп, подчеркивая скулы. Вместо глаз на него смотрели две дыры, и все лицо казалось каким-то... азиатским. Нос и губы были черными, иссохшими, и только темно-русые вьющиеся волосы, спадающие на широкий лоб, напоминали об Элиасе.
И все же, какое везение!
Тело Элиаса практически мумифицировалось. Если бы не жара, от него бы сейчас вообще ничего не осталось.
— Видишь, как тебе повезло, мой хороший. Такое теплое лето... Да, ты ведь и не знаешь, у нас тут такое лето было. Солнце, теплынь. Как тогда, когда мы окуней ловили, помнишь? Тебе еще червячков жалко стало, и мы на мармелад ловили...
Малер все говорил и говорил, пока не дошел до ворот. Они были по-прежнему заперты. А он и забыл.
Не выпуская Элиаса из рук, он в полном измождении сполз по стене у ворот, не в состоянии сделать больше ни единого шага. Запаха он уже не замечал. Отныне так пах его мир.
Прижимая Элиаса к груди, он запрокинул голову. Желтая луна приветливо смотрела ему в лицо, словно одобряя его действия. Малер кивнул, закрыл глаза, провел рукой по волосам Элиаса.
Такие красивые волосы...
БОЛЬНИЦА ДАНДЕРЮД, 00.34
— Скажите, что вы сейчас чувствуете?
Микрофон маячил прямо перед его лицом, и Давид уже было потянулся за ним по старой привычке.
— Что я... что я чувствую?
— Да-да, как вы себя чувствуете?
Давид так и не понял, как его вычислил репортер с четвертого канала. После того как его выставили из палаты жены, Давид переместился в приемную, а минут через пятнадцать на пороге возник репортер и попросил ответить на пару вопросов. Он был сверстником Давида. Веки его чуть лоснились — то ли от усталости, то ли от макияжа — а может, от адреналина в крови.
Давид скривил губы в усмешке, глядя прямо в камеру:
— Прекрасно. С нетерпением жду полуфинала.
— Простите, чего?
— Полуфинала. С бразильцами.
Репортер переглянулся с оператором и чуть заметно кивнул: еще один дубль. Повернувшись к Давиду, он продолжил другим тоном, будто обращаясь к нему впервые:
— Давид, вы единственный, кому довелось стать непосредственным свидетелем воскрешения. Расскажите, как это было?
— С удовольствием, — ответил Давид. — Сразу после начального удара я заметил, что мяч идет в моем направлении...
Репортер нахмурился и убрал микрофон. Сделав знак оператору, он наклонился к Давиду.
— Вы меня простите, я знаю, вам сейчас нелегко. Однако вы должны понимать: то, что вы пережили, представляет чрезвычайный интерес для... ну, вы же взрослый человек. Вы только представьте, сколько людей сейчас ждет, затаив дыхание...
— Уйдите, пожалуйста.
Репортер только развел руками:
— Вы не думайте, я все хорошо понимаю. У вас горе, а тут мы со своей камерой, в погоне за сенсацией... Наверное, со стороны это выглядит именно так, но...
Давид уставился репортеру в глаза и затараторил:
— На мой взгляд, этой победой мы обязаны необычайно сильному составу — такая сборная, конечно, большая редкость. То есть я не хочу сказать, что наша обычная команда недостаточно сильна... но когда на поле выходит Мелби, а Златан в такой форме, как в этот раз...
Давид схватился за голову, съежился на диване и зажмурил глаза:
— ...то выиграть просто невозможно. Тьфу, простите, что я говорю! Проиграть, конечно. Я это сразу понял, как только вышел на поле...
Репортер поднялся, знаком велел оператору продолжать снимать Давида, скорчившегося на диване, бубнящего, как в бреду:
— ...и вот тогда я говорю Кимпе: «Мы их сделаем!», а он молча кивает, и я потом все время вспоминаю этот кивок... и вот он делает мне длинную передачу, а я переправляю мяч Хенке...
Камера отъехала, застыла. Отличный кадр.
Как только дверь закрылась, Давид мгновенно умолк, но остался лежать. Никогда уже ему не вернуться к нормальной жизни. Вот, стало быть, каково это — очутиться по ту сторону света, за той чертой, где царят мучения, войны, голод; вот что значит разделить участь менее удачливой половины человечества, служащей вечным укором цивилизованному обществу. Он и сам нередко шутил этими вещами — тогда еще знакомыми лишь понаслышке.
Репортер находился по другую сторону черты, и, следовательно, разговаривать с ним было не о чем. Не придумали еще таких слов. Давид надавил ладонями на веки и сидел так, пока перед глазами не поплыли красные пятна.
Но ужас в том, что Магнус сейчас спит у бабушки и пребывает в блаженном неведении. А через пару часов Давид вернется за ним — и его мир тоже погрузится во мрак.
Ева, что мне делать?
Ах, если бы он мог задать ей этот вопрос: как рассказать обо всем Магнусу?
Но вопросы ей сейчас задавали другие люди. И совсем о других вещах.
Как только волна паники улеглась, врачей крайне заинтересовал тот факт, что Ева могла говорить. Судя по всему, она была одной из немногих воскресших, кто сохранил эту способность. Возможно, это было связано с тем, что с момента смерти прошло совсем немного времени. Точной причины не знал никто.
Давида почти не удивило случившееся в морге — все это вполне вписывалось в цепь кошмарных событий сегодняшнего дня. Раз уж весь мир летит в тартарары, так почему бы и мертвецам не воскреснуть?
Через какое-то время, показавшееся ему вечностью, Давид встал и вышел в коридор. Повернув за угол, он направился было к палате Евы, но застыл на полпути. Возле закрытой двери толпились репортеры с камерами и микрофонами.
Любимая...
Каждый раз при виде падающей звезды Давид загадывал одно и то же желание:
Хочу любить ее вечно. Господи, не дай мне ее разлюбить...
Для него Ева была смыслом жизни, всем тем, что хоть как-то примиряло его с действительностью. Для этих людей в коридоре она была неодушевленным предметом, сенсацией, информационным поводом. И сейчас она принадлежала именно им. Стоит ему подойти — и его разорвут на части.
Давид отыскал пустынный уголок в дальнем конце коридора и сидел там, вперившись взглядом в какую-то репродукцию Миро, пока не заметил, что толпа у палаты Евы начала расходиться. Тогда он отыскал какого-то врача, который ничего толком не мог сказать, кроме того, что любые посещения строго запрещены.
Давид вернулся к Миро. Чем дольше он смотрел на картину, тем более зловещими казались лица. Он отвернулся и уставился в стену.
ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 00.52
Положив трубку, Флора вернулась в гостиную, бледная как полотно. Она подошла к двери спальни, прислушалась.
