Мария Барышева - Дарители
Баскаков, сцепив пальцы, подался вперед, натянутый, как струна. На лбу и шее вздулись жилы, глаза смотрели не мигая. Он забыл разгромленный ресторан и мечущихся в ужасе людей, остались в прошлом жена, дочь и сын, да и само прошлое бледнело, исчезало, подергиваясь дымкой, как заоконный мир под горячим дыханием. Все это было неважно, ненужно, все это ничего не стоило рядом с тем, что сейчас происходило в этой комнате, и он видел только стремительно летающую руку, ложащиеся на холст мазки и отрешенный взгляд карих глаз Художника. В замкнутом октаэдром пространстве создавалось нечто волшебное, неподвластное простому человеческому пониманию, здесь рождалось особое произведение Искусства, которого он ждал, в которое верил всю свою сознательную жизнь. Оно стоило всей и намеренной и нечаянной крови — право же, оно стоило большего.
Баскаков не отрывал взгляд от Наташи и не заметил, как на сосредоточенное, напряженное лицо Сканера вдруг набежала тень.
XII
Женщины стояли друг напротив друга — глаза в глаза, и одна смотрела с удивленной злостью, не лишенной снисходительности — таким взглядом провожают удравшего из-под карающего удара тапочкой таракана. Взгляд второй был неспокойным, настороженным и прощупывающим, выискивающим малейшую щелку в обороне противника. Они были близнецами и в то же время совершенно отличались друг от друга, несмотря на схожесть черт.
Первая женщина казалась совсем юной — еще не перешагнувшей двадцатилетний рубеж, а только-только увидевшей его откуда-то издали. Ее густые черные волосы лежали крупными, блестящими завитками, яркие губы улыбались чуть криво, лицо, чистое и свежее, было красиво, но красотой недоброй, коварной, темной. Сияющие карие глаза смотрели чуть исподлобья, добавляя лицу мрачности, хотя от всей фигуры женщины веяло беззаботностью и уверенностью хозяйки, находящейся у себя дома. Кожу покрывал нежно-золотистый загар, а в изгибах стройной худощавой фигуры было что-то кошачье — гибкое, грациозное и распутное.
Стоявшая напротив нее не могла видеть своего лица, но знала, что выглядит много старше, и на ее коже лежит не золотистый загар, а серая усталость, и среди ее волос цвета спелого каштана серебрятся седые пряди, а одежда плохо сидит на слишком худом теле, и лицо ее выражает совсем иные чувства. Но, тем не менее, они являлись зеркальными отображениями друг друга, и одежда на них была одинаковая, и даже дыхание попадало в такт.
Наташа глубоко вздохнула и позволила себе оглянуться. Место, в котором она оказалась, было совершенно непохожим на те, в которых ей доводилось оказываться прежде в процессе работы. Там было лишь серое и серое. А здесь было безоблачное небо и был свежий ветер, пахнущий гиацинтами и распаренной землей и насыщенный мириадами капелек воды, которую выбрасывал высоко вверх большой фонтан — струя взлетала веером и дробилась, сверкая и переливаясь. Здесь были деревья — тополя, акации и платаны, и их темно-зеленая листва лениво колыхалась, а свежая молодая трава манила прилечь и задремать на ней, забыв обо всем. Но все это великолепие тянулось лишь метров на триста, занимая пространство в форме правильной окружности, а дальше, насколько хватало глаз, теснилось знакомое серое. Не выдержав, Наташа наклонилась и сорвала травинку. Та оказалась теплой, а ее запах пряным, состоящим из многих цветов.
— Приятное место, правда? — вкрадчиво спросила стоявшая перед ней женщина и сделала шаг вперед, приминая остроконечную траву. Голос у нее был красивый, бархатный, но Наташа сразу же его возненавидела. — С природой лучше предаваться тихой радости, нежели горевать, и такие, как ты, устремляются к подобным местам всеми своими чувствами. Правда, я предпочитаю иные пейзажи, но все к удовольствию гостя. Великодушно прости за отсутствие светила — создавать звезды не в моей власти, могу предложить только нежность красок и прозрачность небесного фона.
— Мое имя принадлежит только мне, — Наташа, не поднимаясь, взглянула на нее снизу вверх, — как же называть тебя?
— А меня называть никак не нужно, — женщина засмеялась. — Имена — та же форма, а мне она ни к чему. Я свободно в своем выборе. Вижу, мой нынешний облик тебе не по душе. С кем бы ты предпочла беседовать?
Она развела руки в стороны, и ее тело вместе с одеждой вдруг взбухло, пошло рябью, смешав краски, и податливо, словно жидкий металл, перетекло в новую форму. Это произошло почти мгновенно, и все же Наташа успела заметить, как расплывшееся лицо прорвалось оскалом хищной пасти, как женщина опустилась на четвереньки, и как черное пальто вросло в тело и разлохматилось длинной блестящей шерстью. На месте женщины стоял знакомый угольно-черный волк, распахнув громадную пасть и слепо глядя пурпурными беззрачковыми глазами. Но образ был бледным, лишенным того всесметающего маниакального голода — это был лишь остаток прежнего хищника, лишь унаследованная ею тень.
Все же вскрикнув, Наташа отшатнулась, и волк, истолковав это, как отказ, тут же преобразился в нелепое существо с чешуйчатым змеиным телом и мужской головой, вопросительно уставившейся на нее узкими вертикальными зрачками.
После этого превращения пошли почти безостановочно — нечто, очевидно, решило продемонстрировать ей всю широту своих возможностей. Перед Наташей одно за другим вставали странные и жуткие создания, жестокие пародии на людей и животных, и в то же время изваянные с удивительной гармоничностью, и многих она узнавала, несмотря на то, что чистых, неизмененных человеческих лиц появлялось очень мало. Промелькнула Светочка Матейко, оскалившая в слепой, бессмысленной ярости великолепный набор клыков, которым позавидовал бы любой хищник. Пригнувшись, протягивал вперед клешневидные руки сгорбленный карлик с крошечной головой и светящимися в азарте бусинками глаз, и она узнала Борьку Ковальчука. Нечто, похожее на огромный шар перекати-поля, но живое и пульсирующее, она когда-то вытащила из Элины Нарышкиной-Киреевой, а обнаженная золотоволосая красавица, у которой поверх сливочно-белой кожи подрагивали голубые вены, когда-то была частью ныне покойной жены Баскакова. Однажды среди вихря лиц и звериных морд Наташа увидела знакомые раскосые глаза Андрея Неволина и в ужасе зажмурилась, после чего уже не открывала глаз, ощущая превращения только по захлестывавшим ее чувствам, по движению воздуха и ощущаемым даже с закрытыми глазами стремительными течением и водоворотами цветов. Звуки сменяли друг друга — сырые, хлюпающие, утробные, воющие, хохочущие, жалобные, презрительные, сладострастные, яростные… и с закрытыми глазами слушать их было еще тяжелее. Не выдержав, она крикнула:
