Келли Линк - Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)
«Здесь, в своем тихом убежище на острове, — начинается статья, — Блейк Элеонор Тан сотворит мир, в котором живут миллионы».
Блеки часто спрашивали, почему она поселилась на Аранбега. Моей матери было недостаточно поселиться просто на острове. Уединенный Дом стоял на островке посреди Зеленого пруда. Так что мы жили на острове посреди острова.
«Почему я живу здесь? Да потому что волшебницы всегда живут на островах, — обычно отвечала она, смеясь. Если собеседник нравился Блеки, она добавляла: Ох, ну вы знаете: Цирцея, Каллипсо, Озерная Леди…»
Потом она улыбалась ей или изредка ему своей коронной насмешливой улыбкой (один уголок рта чуть приподнят) и низко наклоняла голову: золотистая челка падала на глаза, и вы видели только улыбку.
— Так улыбаются тигрицы, — однажды сказала мне Катрин в бытность мою подростком. — Всякий раз, когда видишь такую улыбку, знай: она до поры до времени.
— А потом что? — спросила я.
Но к тому моменту она уже переключила внимание снова на мою мать: солнце для гномона Катрин, прекрасную ослепительно-яркую планету, вокруг которой все мы вращались.
В любом случае я понимала значение улыбки Блеки. Своими любовными похождениями она прославилась даже на Аранбега. Однако на протяжении нескольких десятилетий их старательно скрывали от читателей, большинство которых полагало (как и замышлялось), что Блейк Э. Тан — мужчина. Вышеупомянутая статья в «Лайфе» произвела фурор среди тех, кто еще не знал правды. Моя мать всегда оставалась для меня просто Блеки, как и для всех других. Когда мне стукнуло девять, она сообщила мне, что приходится мне не теткой, а матерью, и в доказательство предъявила мое свидетельство о рождении, выданное в бостонском госпитале.
— Не вижу смысла врать. Однако будет удобнее, если ты по-прежнему будешь называть меня Блеки. — Она затушила сигарету о подметку своей теннисной тапочки и бросила окурок через перила веранды в Зеленый пруд. — Никого не касается, кто ты такая. Или кем я прихожусь тебе, коли на то пошло.
Вот и все дела. Сведения о моем отце не держались в тайне от меня; они просто не имели значения — во всяком случае, в понимании Блеки. Лишь однажды она сказала, что он был очень молод.
— Просто мальчишка. Немногим старше, чем ты сейчас, Айви.
Ребенок, да и только.
— Он так и не понял, что произошло, — подтвердила мамина подруга Катрин, а Блеки посмотрела на нее страшными глазами.
Мне никогда не приходило в голову ставить под сомнение поступки матери, как никогда не приходило в голову спрашивать с нее за двуличность, которую она проявляла тогда или впоследствии. Дело в том, что я обожала Блеки. Все обожали. Она была красива и умна, своенравна и богата и предпочитала соблазнять, а не убеждать. Когда соблазнить не удавалось (что случалось редко), она не считала зазорным прибегнуть к насильственным мерам вполне пристойного толка, включающим обильные возлияния и содействие одной-двух привлекательных подруг.
Книги о Мудром Муравье она написала и проиллюстрировала еще до своего тридцатилетия. К тридцати годам они принесли ей значительное состояние. У Блеки были толковый литературный агент по имени Летиция Торн и очень толковый консультант по финансовым вопросам по имени Уильям Данлап, которые позаботились о том, чтобы моей матери никогда больше не пришлось работать, если не захочется.
А Блеки и не хотела работать. Она хотела соблазнить невестку Данлапа, двадцатидвухлетнюю светскую львицу из Далласа по имени Катрин Май Мосс. Женщины сбежали на Аранбега, скалистый, сильно вытянутый в длину островок в нескольких милях от побережья Мэна. Там, посреди озера, на поросшей лиственницами и папоротником скале они построили сказочный коттеджик немногим больше трейлера, в котором приехали из Техаса. В домике были две маленькие спальни, гостиная, крохотная кухонька и тянущаяся по всему периметру здания галерея, откуда открывался чудесный вид на серебристую гладь Зеленого пруда. Там имелись чугунная дровяная печь для отопления и приготовления пищи, керосиновые лампы и маленький ручной насос в кухонной раковине. Ни электричества, ни телефона. Воду для питья качали из озера и очищали, выдерживая в допотопном отстойном баке, который опорожняли раз в год.
Они назвали коттедж Уединенным Домом, по имени крохотного домика, где жил Мудрый Муравей со своими друзьями, Кузнечиком и Пчелкой. Сюда к ним наведывались друзья Блеки, представители артистической богемы Нью-Йорка и Бостона, писатели из Мэна и родственники Катрин, шумные компании богатых наследниц скотопромышленников, оппозиционно настроенные нефтяные магнаты, вылетевшие из университетов Новой Англии недоучки, хиппи первой волны, уклоняющиеся от службы в армии пацифисты, которые все по очереди сидели со мной, когда Блеки уезжала на Крит, в Лондон или Тауз[48] в поисках нового любовного приключения. Конечно, в конце концов Катрин каждый раз находила ее и привозила обратно домой. В детстве мне казалось, что моя мать играет с Катрин в прятки в масштабах всего мира, причем последняя всегда водит. Когда они вдвоем возвращались в Уединенный Дом, я тоже неизменно получала какой-нибудь приз. Разноцветную карту Калифорнии на белой простыне; ангольские барабаны из кожи ящериц; пенковую трубку с чашечкой, вырезанной в виде головы Ричарда Никсона.
— Тебе никогда не придется уезжать отсюда, чтобы увидеть мир, Айви, — однажды сказала Блеки, подарив мне выполненный на коре рисунок маори с изображением стилизованной пчелы. — Он сам явится тебе во всем своем многообразии, как явился мне. Моей матери было тридцать семь, когда родилась я; она родила поздно и тогда состояла в так называемом бостонском браке. Они с Катрин и сейчас вместе, две старые женщины, ныне живущие в богатом поселке для престарелых под Роклендом и больше не шокирующие общественность. Они рассказали о своих отношениях в одной из серий «Американской жизни», и моя мать принимает активное участие в местных передовых проектах, устраивая благотворительные чтения «Монологов вагины» и подписывая экземпляры «Мудрого Муравья» для Роклендского общества жертв домашнего насилия. Катрин помирилась со своими родственниками и получила в наследство ранчо под Голиадом, куда они вдвоем иногда выезжают зимой. Книги о Мудром Муравье теперь рассматриваются в контексте американской лесбийской литературы середины двадцатого века, каковое обстоятельство страшно раздражает мою мать.
— Я писала «Мудрого Муравья» для детей — восклицает Блеки всякий раз, когда заходит разговор на означенную тему. — Это детские книги, — говорит она с таким возмущением, словно кто-то по слепоте своей принял черный цвет ее почтового ящика за красный. — Я вас умоляю!
